Диармайд. Зимняя сказка - [34]

Дни перед Йулом были ужасны. Впервые за столько лет она оказалась лишена СВОЕГО общества.

Если уж совсем честно – Дара сама лишила себя праздника. Иначе не могла – ей было проще умереть, чем появиться среди СВОИХ побежденной.

Если бы она всего-навсего случайно нарушила один из трех гейсов посвящения – заколку в волосы воткнула, что ли! – она бы помчалась к СВОИМ за помощью. Те, кто собирался на праздниках годового круга, могли бы изобрести какой-нибудь ловкий ход – остричь Дару наголо, к примеру. И, сведя вину на совершившие преступление и допустившие к себе нечто постороннее волосы, торжественно похоронить их. Такой казуистикой на Курсах иногда баловались – и уж, во всяком случае, ради Дары и придумали бы юридически безупречный ритуал, и осуществили его. А чтобы заставить волосы быстрее расти, есть сотни способов – через год Дара восстановила бы свою шевелюру.

Но тот гейс, что наложил Фердиад, не допускал постороннего вмешательства. И было в нем что-то унизительное – как будто Дара, попав под этот гейс, перестала быть не только целительницей, но и женщиной…

Она даже пожалела, что приехала в этот город как раз накануне Йула. Что бы ей стоило еще на неделю-другую задержаться в погубившем ее фригидном городе? Ничего бы не изменилось для нее – а смотреть, как Изора с Саной готовятся к празднику, ей бы не пришлось. Она бы перетерпела эти дни до Йула и приехала после него – хотя, как знать, Фердиад мог так исхитриться, что Йул и в том случае прибыл бы к Даре, с доставкой на дом!

Здесь, по крайней мере, у нее было занятие – она возвращала себя в состояние любви к Артуру. Конечно, тридцатисемилетней женщине вряд ли удастся восстановить в себе все оттенки чувства семнадцатилетней нетронутой девочки, но она пыталась сделать то, что действительно возможно.

Прежде всего, она спросила себя, можно ли любить его такого, каким он стал? И ответила «да». Когда он в кафе взял ее за руку – ей понравилось прикосновение его сухих и теплых пальцев. Когда в заснеженном дворе они целовались – ей понравились вкус его губ, упрямство, быстрота и нежность его языка. Она очень пожалела, что не Артур учил ее целоваться, – сейчас и она могла бы его кое-чему научить.

Но спешить с близостью она не хотела!

Теперь, когда рыбка проглотила наживку, можно было и поводить ее немного. Впрочем, рыбками в этой игре были оба – Дара водила на прозрачной леске, играя, не только Артура. Она и с собой играла, прислушиваясь к собственному телу и душе куда внимательнее, чем к телу и душе самого трудного пациента.

Разумеется, приглашение в гости она приняла, но все время что-то ей мешало вернуться в тот дом, оказаться у того окна, только не снаружи, а изнутри. Снаружи-то она там не раз побывала – как двадцать лет назад, она удачно находила поводы оказаться в тех краях и спрямить путь, пробежав через пассаж Геккельна. Она и в тяжкую телегу под названием «семейный салон накануне открытия» впряглась потому, что хотела быть занята делом, требующим беготни, суеты, азарта, хотела добывать и тащить в логово добычу, даже если эта добыча – двадцать коробок с дискетами, купленными по случаю с невероятной скидкой, хотела встреч впопыхах, суматошных и веселых.

Это не было буквальным повторением их прежнего общения. Тогда, двадцать лет назад, они подолгу разговаривали, несколько раз уходили бродить по старой части города чуть ли не на полдня. Но показать Артуру, что у нее есть целых свободных полдня, она не хотела – он сразу бы нашел этому времени практическое применение. И странно было бы отвечать ему: «Ты мне очень нравишься, дорогой, но давай лучше часика четыре погуляем по кривым переулкам!»

Да и не была Дара уверена, что долгая беседа о высоких материях взволнует ее сегодняшнюю так, как волновала тогдашнюю. Сейчас ее будоражили именно короткие встречи и быстрые поцелуи, а не длительное и безнадежное ощущение близости любимого человека – без малейшего шанса даже на прикосновение его руки.

Вот как раз рукам Артур и норовил дать волю.

А она всего-то навсего хотела созреть для близости…

Но настал день, когда созреть – не созрела, а что-то такое, отшибающее напрочь и мысли, и чувства, потребовалось.

Это было двадцатое декабря. Вечер Йула.

Дара сбежала от Саны с Изорой и не знала, куда деваться.

Они пораньше отпустили ремонтников и помчались готовиться к празднику. Видеть их сборы было бы совсем невыносимо, а услышать, чего доброго, фальшивое приглашение тоже ехать к озеру, – и того хуже. Поэтому Дара слонялась по городу, пытаясь думать, что двадцати лет разлуки как не бывало, и вот же на ней модная в том году полосатая шаль, вязаная крючком, и вот же сумка-»ладья» с широкими и плоскими ручками, на которую встречние женщины поглядывают с большим интересом, наверняка применяя к ней слово, которого тогда еще не было: эксклюзивная!

Но в восемь часов вечера закрылись магазины готовой одежды, обуви, ювелирные и посудные. Универсамы работали до десяти или до одиннадцати. Можно было еще пойти в кино!

Восемь часов вечера в декабре – это уже почти ночь, особенно если подмораживает. Все женщины – дома, кто с мужем и детьми, кто с телевизором. А те, которые спешат сейчас по улицам пешком, припозднились на работе или навещали близких в больницах. Некоторые, кстати, сидят в театрах и досматривают первое действие.