Диана - [48]

— Мои весталки! Весталки, жрецы и трибуны, я могу воскресить здесь все и все населить. Только триумфальную арку я должна еще немного оставить под водой.

Она очутилась на другой стороне и не оглянулась. Она быстро вошла в пустынную Виа де Черки. Опять три ступеньки вниз, затем она остановилась под Аркой Менял и испугалась. Мгновенно, ничем не предупредив о своем появлении, пред ней выросли две фигуры.

«Первый театральный эффект, — подумала она. — Он удался. Они оба черны и прячут головы под своими шкурами. На мне широкий плащ, маску я забыла».

Оба человека без звука, жадно вытянув головы, вглядывались в глубокую тень, которая скрывала от них женщину. Фонарь на стене бросал четыре луча света на их четыре глаза; они искали, робко вспыхивая и светясь, подобно звериным глазам. Вдруг они нашли; и два странных существа очутились на земле, прильнув губами к пыли.

— Встаньте, — сказала она и, так как они не шевелились, нетерпеливо повторила: — Встаньте и отвечайте! Вы избили до крови жандарма?

— Матушка, мы любим тебя, — заявил один.

— А ты? — спросила она другого.

Он пролепетал:

— Матушка, мы любим тебя.

Первый дико топнул ногой и ударил себя кулаком в грудь; под шкурой что-то зазвенело.

— Если бы все твои враги попали под наши приклады!

— А ты?

Второй не сказал ничего. Он был одной из тех строгих статуй в эпических полях ее сна, молодой пастух с черными локонами на низком, бледном лбу, с руками, скрещенными над посохом, неподвижный среди движущегося круга овец и коз. Она подумала: «Животное с прекрасными формами, я охотно сочту его за полубога. Другой ведет себя более по-человечески, но я никогда не грезила о нем». Он был землистого цвета с крепкими костями, редкой бородой и обезьяньими жестами. Он размахивал длинными, узловатыми руками.

— Вы больше не должны этого делать, — приказала она. — Слышите? Вы должны ждать дня, когда я дам вам знать. Что пользы, что вы изобьете какого-нибудь беднягу, который не хуже вас самих?

— Ты ошибаешься, матушка. Тимко был собака и твой враг.

— Вот как? Ты прав.

Она подумала: «Я не должна впадать в старую ошибку, которая столько стоила мне в первый раз, тогда, когда я спросила, виноват ли убийца в своем поступке. Изгнание должно было бы сделать меня более благоразумной. Королевский жандарм в родном селе моих Двух друзей — собака и мой личный враг. Я ненавижу его».

— Расскажите, — сказала она, — что вы сделали для меня.

— Матушка, ради тебя мы сделались разбойниками и спустились с гор.

— Вы были очень несчастны?

— Это была свободная жизнь, на нашем красном воскресном кафтане вместо пуговиц были одни талеры; по дороге за границу мы должны были отдать их все.

— Это хорошо, что вам так славно жилось.

— Это было отлично! Скольким я распорол животы, когда мы спустились с гор! Дворы, которые мы подожгли, наверное, дымятся и до сих пор. Коровы, которых мы увели в горы, теперь, наверное, убежали. Мы не могли съесть всех:

Красавец заметил:

— Это нас очень огорчает.

— Так вы должны были бежать? — спросила она.

Землистый ответил:

— Собака Тимко, которого мы избили, натравил на нас других собак. Они разлучили нас с товарищами, и те погибли, бедняги: Тогда мы сели в лодку. Буря забросила нас далеко от родины, и мы, бедные, тоже чуть не погибли. Мы нищие, матушка, будь доброй, помоги нам!

Она бросила им золотые монеты. Они упали одна за другой, сверкнув в тени арки, точно пламя, языки которого метнулись вверх, до самых глаз этих странных существ. Они повалились на землю, катаясь один на другом, с зловещими шутками, звоном ножей и хриплыми звуками. Безобразный казался сильнее, но красивый боролся бесцеремоннее и захватил большую долю.

«Полубог, — думала герцогиня, — пока он остается статуей. Он показывает лишь изредка, что живет, и притом, как животное».

Они сосчитали оба свою добычу, молча и смиренно. Тибр клокотал. Издали донесся свист, три коротких ноты; он повторился. Наверху, по улице Цирка, вдруг пробежало несколько неясных фигур. Герцогиня пыталась смеяться; она слегка дрожала.

— Все в порядке. Теперь кого-то убивают. В реку его! Как душно, я едва дышу!

Наверху, в черной высоте, несколько раз подряд сверкнула молния, красная и грозная.

— И это было предвидено! Впрочем, — эти разбойники, говорящие о распарывании животов, точно о глотке воды, со мной ведут себя очень почтительно. Может быть, даже еще больше? Скоро они кончат считать? Надеюсь, у меня хватит храбрости. — Она резко спросила:

— Значит, вы хотите за меня пойти на войну?

— Мы любим тебя, матушка, мы умрем за тебя. Дай еще золота! На водку, матушка!

Она дала, нетерпеливая и разочарованная.

— Бояться нечего; речь идет все только о деньгах.

Наконец, отуманенные счастьем, почти размягченные им, они пришли в восторженное состояние.

— Как ты прекрасна, матушка!

— Как ты велика, твоя голова исчезает в башне, в которой ты заточена. Мы знали, что это башня. Сначала это было похоже на арку, но теперь мы видим, что это башня. Заметь это себе, Лациз, мы скажем это дома.

Красавец хрюкнул. Он грубо выкрикнул:

— Матушка, где твои волосы?

Другой подхватил:

— Твои волосы! Дай их, — где они?

Она почувствовала, что теряет самообладание, и подумала о зверях, которые видят, как бледнеет их укротитель.