Диана - [26]

Когда она проезжала мимо овощного рынка, оттуда только что увели убийцу. Народ стоял сплоченными группами и говорил о том, что произошло. «Булочник платит ему его жалованье. Два франка десять, — говорит он. — Мне следует два франка пятнадцать! — Нет, два франка десять, — говорит булочник. Тогда он вытаскивает револьвер и убивает хозяина на месте».

Лошади герцогини должны были идти шагом. Стоявшие кругом вытягивали шеи, чтобы разглядеть ее. Некоторые снимали шапки, другие открыто отворачивались. — Кричите же «ура!» — воскликнул какой-то простодушный рабочий. Несколько человек крикнули, но большая часть угрюмо молчала. Какой-то дюжий морлак, которому, верно, повредили даровые обеды, сказал медленно и громко: — Черт бы побрал тебя, матушка!

«Попробую», — подумала она и велела кучеру остановиться. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Она только что покинула богатый красками тихий уголок, где под вздохи сладострастия и звон кинжалов отдавались приказания рабам в прекрасных одеждах. А теперь она хотела учить Свободе кучку оборванной черни и увлечь ее к государственному перевороту. Еще с ароматом гарема в волосах и одежде, с его грезами перед глазами, она начала свою речь к народу.

— Я слышала, — немного нехотя сказала она через головы слушавших, — что вы теперь иногда недовольны мной. Но у вас нет ни малейшего права на это…

— Нет, конечно, нет, — пролепетал какой-то пьяный, размахивая бутылкой. Его соседи захохотали.

Герцогиня продолжала:

— Вам желают добра. Я всегда буду давать вам только то, что вам нужно. Происходит ли что-нибудь помимо этого, топятся ли молодые люди или срезают себе бороды, об этом вам нечего беспокоиться, потому что вас это нисколько не касается. Давайте же спокойно вести себя, думать вам вообще незачем.

Из примыкающих улиц сбегались любопытные; площадь наполнилась. Одетые по-городскому молодые люди скалили зубы. Энтузиасты хлопали в ладоши и этим усиливали ропот недоброжелателей. К счастью, в толпе было много приверженцев Павица и немало состоявших на жалованьи у Рущука. Верные долгу, они закричали со всех сторон рынка изо всей силы:

— Мы любим тебя! Ура!

Герцогиня заговорила опять нетерпеливо, но довольно ласково:

— Впрочем, я прощаю народу, когда он ведет себя неразумно. Я знаю, во всем виноваты глупость, суеверие и косность. Может ли отвечать за свой поступок, например, тот, кто убил булочника? Вас надо воспитывать…

Она не кончила. Негодование морально чувствующего народа прорвалось.

— Убийца? Убийца не виноват?! Ты сама не знаешь, что говоришь!

Крестьяне вне себя ревели, перебивая друг друга. Городские повесы пронзительно свистали. Оплачиваемые крикуны молчали, всюду господствовала честность. Перед обеими дверцами кареты толпились угрожающие фигуры, указывающие пальцами:

— Посмотрите-ка, что ей приходит в голову, этой важной барыне!

Герцогиня смотрела на все это со своих подушек, очень удивленная. Впереди двое негодующих крестьян размахивали блестящими топорами над самыми головами лошадей. Животные испугались; кучер стегнул по ним. Он желал добра своей госпоже и увез ее галопом.

После обеда на Пиацца Колонна с криком и гиканьем двинулись толпы. Перед палаццо Асси образованна» молодежь при поддержке низших слоев устроила кошачий концерт. Герцогиня узнала, что во дворце и у партии Кобургов царит радость. Она пришла в гневное волнение и решила положить всему этому быстрый конец. Счастье должно было повернуться еще раз, как во времена арендаторских беспорядков и шума из-за запертого в дом умалишенных актера. Она в тот же вечер созвала своих приверженцев и, придя опять в хорошее настроение, приняла испуганных гостей в длинной кружевной рубашке. От удовольствия из-за удавшегося маскарада она совсем забыла, что ее неудача тотчас же окружила ее предателями и должна была придать властям мужество для нанесения ей удара. В ту же ночь должен был произойти государственный переворот, — вместо этого ночь застала ее далеко в море, с трудом ускользнувшей от ареста.

Ее день начался в гареме и достиг высшего напряжения в речи к народу; она закончила его на палубе неуклюжей парусной барки, одинокой беглянкой. У ее ног открывался люк в кухню и спальню моряка, откуда поднималось зловоние. Впереди на свертке канатов сидел Павиц, обхватив руками своего мальчика. Садясь на барку, она сказала ему смеясь, и с легким презрением:

— Вы знаете, доктор, жертв от вас я больше не требую. Вы можете остаться.

Он посмотрел на нее с искренним удивлением:

— Куда вы, ваша светлость, туда и я.

Он любил ее, он страдал за нее и был в большом страхе за свою собственную особу. После исчезновения его защитницы покончили бы и с ним, это он знал. Теперь он, сидя за натянутым парусом, скрывавшим от него ее фигуру, предавался мучительным мыслям о том, какое у нее теперь лицо. Что будет теперь с ними обоими? Когда утром они, одинокие и затерянные в дали моря, посмотрят опять друг на друга, какими людьми встретятся они? «Я все-таки ее возлюбленный», — говорил себе Павиц, не веря этому.

Но возможно, что изгнание сломит ее высокомерие! «О, конечно, она смирится, как и мы, бедняки! То, что постигло меня и ее, будет благотворно, — размышлял он, покоряясь судьбе. — А тогда… тогда… — Из растерянности внезапно потерявшего дорогу человека поднялась новая бурная надежда. — Тогда я опять буду для нее тем, чем был раньше! Все смотрели на меня, как на героя, только она нет, с тех пор, как я тогда… не умер. Ах! Теперь я отомщен! У меня она будет искать убежища на чужбине, окруженная презрением. Низвергнутую, ее будут презирать… Кто знает, может быть, она узнает бедность…»