Диана де Пуатье - [11]

Эта молодая женщина, привычная к телесным упражнениям, с прической — эскофьон — которую она будет носить всю жизнь, производит потрясающее впечатление решительного, уравновешенного и разумного человека. И если она кажется привлекательной, желанной, то, конечно же, не из-за трогательной слабости, обычной для ее пола и возраста. Еще неясные черты ее лица являют собой набросок того, во что они позже превратятся. Можно сказать, что супруга Великого Сенешаля не решается открыться полностью: волосы наполовину скрывают широкий выпуклый лоб; нос сохраняет спокойное прямое положение; глаза не такие большие, какими они станут позже, но во взгляде уже сквозит властность. Очертания рта с тонкими губами намекают на высокомерие, даже на пренебрежение. Полностью лишенное чувственности, это спокойное лицо полно скорее благородства, чем изящности.

«Любезный король» дополнил каждый рисунок в альбоме госпожи де Буази легендой. На портрете графини он написал:

Ее лик прекрасен,

B ee обществе приятно.

Последующим поколениям не стоило бы слепо верить в то, что отношения между пылким монархом и одной из самых привлекательных женщин его окружения были именно такими. Однако, изучив все множество рассказов о любовных отношениях Франциска I и Дианы де Пуатье, нужно, скорее всего, вновь обратиться к надписи в альбоме. Остерегался ли он оскорбить человека, важного для короны, находил ли он истинно рыцарское удовлетворение в том, что не покушался на подлинную добродетель, отталкивала ли его столь же подлинная холодность, король ограничивался эстетическим удовольствием от созерцания совершенной красоты супруги Великого Сенешаля и от бесед с ней. Просвещенность, остроумие и живость взглядов одухотворяли эту Кариатиду.

Лихорадка Сен-Валье

С момента провала короля на императорских выборах — намного менее безумное предприятие, чем его описывали, — тучи начали сгущаться над райским садом, в котором резвилось его окружение. Прекрасным денькам наступал конец. Над четырьмя границами государства, которые Франциск сумел «замкнуть» на себя, витала тень нового Цезаря, Карла Пятого, который «один составлял целую коалицию». Готовилась масштабная осада, осада Франции Габсбургом.

Король прекрасно укрепил свои позиции в пределах страны. Ни один из осаждаемых не стал бы добычей противника, обманутый его уловками, ни один не стал бы в тайне придумывать способ открыть ему проход, ни один, кроме второго принца крови,²⁸ безраздельного правителя в своих землях и главнокомандующего армией.

В Лагере Золотой Парчи Генрих VIII Английский сказал о Бурбоне, выставлявшем напоказ жемчужину стоимостью в десять тысяч экю:

«Господин Коннетабль для моего брата (короля Франции) такой подданный, чьим господином я никогда не хотел бы быть».

Мадам (Луизе Савойской), Бонниве и канцлеру Дюпра, которые считались друзьями Карла Бурбона, не составило никакого труда очернить его в глазах короля. Одна из тех встреч, что История иногда устраивает забавы ради, так хорошо смешала наиболее важные политические интересы и самые романтичные страсти, направив их к одной цели, что в будущем с огромным трудом удалось выделить роль того или иного фактора.

Утверждение о важности любви Луизы, столько раз упомянутой различными историками, начиная от фантазера Ван Баарланда²⁹ и заканчивая Мишле, быстро натыкается на оппонентов, чьи опровергающие доводы не кажутся столь убедительными. Ссылаясь, в первую очередь, на молчание Мартена дю Белле, подобные авторы полностью приписывают вину за крах коннетабля и за его последующее предательство его необузданному властолюбию и амбициозности.

Нельзя оспаривать тот факт, что у короля и Мадам были веские политические причины для желания погубить своего кузена. Но зачем, в таком случае, нужно было облекать его таким могуществом, сделав его сразу и главнокомандующим армий, и вице-королем области Милана? И зачем тогда потом, спустя шесть лет, они пробуждали к жизни его низменные инстинкты, доставляя ему мелкие неприятности?

Скажут, что коннетабль с 1519 года получал предложения от Карла Пятого. Не очень веский довод. При дворе не знали об этих прощупываниях почвы, долгое время остававшихся безрезультатными.

Арну ле Ферон тщательно перечислил все — кроме ссор Бурбона с Мадам — что могло бы вынудить его предать свою родину. Ни один из поводов не кажется достаточно веским, будь то сложно объяснимые финансовые затруднения или нанесенное ему задолго до того жестокое оскорбление. Довод современного исследователя, Полена Пари, допускавшего, что принц никак не мог забыть о том, что корона, на которую он имел некоторое право, перешла к герцогу Ангулемскому, не кажется нам более убедительным.

Как бы то ни было, если король стал подозревать Бурбона в неблагонадежности, он должен был выразить ему свое недоверие в 1515-м, а не в 1520 году. Однако перед тем как над ним начали глумиться, Бурбон был в слишком большой милости у короля. Невозможно не заметить, что такое противоречие очень напоминает метания женского сердца, одновременно мучимого нежностью и злобой.

Король предоставлял матери заниматься теми делами, которые внушали ему отвращение, так как, по свидетельству венецианского посла, «ничто его так не удручало, как необходимость утруждать свой ум», и «он практически полностью перелагал эту обязанность на других». В этой драматической обстановке он «предоставил или навязал право действовать своей матери, потому что она потворствовала ему во всем, делая вид, что старается ради себя».