Диалоги снаружи и внутри - [2]

Цвета густого сурика – руки.

Тридцать шестого года излуки.

Грязь не пристала, не ослепила:

перелистала и – отступила.

По кругу

стрелки-стрелки секунданты бессонницы

мысли взрывают по кругу вращения

то ли текущее время хоронится

то ли становится мера священнее

кто их, зачем тянет ширмой мигреневой

вслед изнуряющей скачке пунктирной

по циферблату стихотворения

в этой пустой суматохе квартирной

взвешивай! в память с которой стирается

секундомерной агонии свита

может быть новая жизнь упирается

не осязая условий транзита

Капля

она растет как приговор вмещая

себя с трудом в незыблемую форму

дарованную ей самой природой

свернув пространство до законов плоти

и ими пресыщаясь в этой рабской

колеблющейся хрупкой оболочке

она созреет и слезой паденьем

гармонию привычную встревожит

но не изменит только миг и капля

разбита вдребезги и новые зачатья

поспешно примут те же формы рабской

свободы плоти жаждущей полета

и это будет продолжаться вечно

«Февраль. Дождями загрунтован…»

Февраль. Дождями загрунтован

до белой накипи газон.

И ожерелья хмурых окон

нелепый отражают сон:

сухой закон, года глухие,

по кухням – затяжной совет.

Из жизни дворники лихие

последний выметают свет.

А дождь уже со снегом дружен

и мертвый катится сезон,

и, как на праздник, отутюжен

лицо теряющий газон.

«Когда-нибудь, сорвав повязку с глаз…»

Когда-нибудь, сорвав повязку с глаз,

лишь оглянись! Там, в обмороке будней,

вся жизнь в огне безумных клятв и фраз

в круг вплетена, который наши судьбы

замкнули. Нить (а прежде то была

черта последняя) тоской мне горло сжала.

Отбросив два мешающих крыла,

ты эту нить, как зеркальце, держала.

Замри, прошу! В неведенье рука

пребыть должна.

Пусть вся в узлах, как в шрамах,

струится нить по лезвию стиха,—

я жив еще! И это как-то странно.

«Мой ангел нежный, не зови меня!..»

Мой ангел нежный, не зови меня!

Твое дыхание мне обжигает память

и, как мальчишку, выдыхает в ночь

в безумии отчаянья. Я знаю

неутоленный страх. Он нас убьет.

Уж лучше мне ослепнуть от желанья,

чем дать ему окрепнуть. О, молчи!

Мой ангел нежный, мы не видим сами,

каких глубин коснулись и каких

глубин коснулось прошлое. За нами,

как хвост змеи – забот влачится шелк.

Он нам мешает в пустоте вмещаться

и счастлив там, где высохли цветы,

где докричаться значит – задохнуться,

где нам нельзя по голосам узнать

границ и кто участники побега.

Он нам мешает сделать вдох один,

сорвать замки и выйти, выйти в небо,

и раствориться в нем, и прорасти

одной вселенной. О, мой ангел нежный!

«До невесомости легка…»

до невесомости легка

невнятная пока

идет последняя строка

идет издалека

из детства

из чужой беды

из ранки у виска

из медом брызжущей среды

из мук черновика

идет непрошено как вор

как страх и как тоска

как неизбывный приговор

последняя строка

за ней молва

за ней зима

за ними пустота

и чтобы не сойти с ума

чуть в стороне мечта

еще ее дымится пульс

но полон рот песка

и спит, давно уткнувшись в пульт

смотритель маяка

и некому золу смести

с казенного листа

зажата молния в горсти

и дальше – немота

Старик

По ночам крошится воля – то пьяня, то леденя.

Засыпая память солью, жажда мучает меня.

С ней старик под руку бродит и не помнящий родства,

речь о будущем заводит просто так, из озорства.

Ясновидящий калека, жрец хронической тоски,

кто ты, тенью человека в сад проникший воровски?

Хладнокровный искуситель, изолгавшийся мудрец,

эха вирусоноситель, переживший иск истец,

преклоняющий колени у колодца без воды,

жалкий, скорбный, черствый гений окружающей среды.

Ты же сам смертельно болен страхом завтрашнего дня.

– Ну а ты собой доволен? – обрывает он меня.

Подмосковная баллада

Катуар. Начало марта.

Желтый снег в ночи увяз.

Два барака, как две карты,

вырастают в горький фарс.

Сесть за эти карты значит —

окунуться в долгий сон.

Два барака – две задачи.

Жизнь поставлена на кон.

Занавесочки цветные —

разноцветная тоска!

Цедят песенки блатные

два бича-истопника,

водку пьют, играют в кости…

Обворованы до пят,

раскладушечные гости

лишь отчаянно храпят.

Занавесочки-гордыни,

подмосковные шелка!

Два барака – две пустыни,

две судьбы-черновика.

От фундамента до крыши

из беспамятных времен

поднимается все выше

список выжженных имен.

Одиссей

день болтается на привязи

мой и раб и господин

я без умысла и примеси

одиночества один

что мне делать с обалделою

от безделья тетивой

проступившей нитью белою

на судьбе моей кривой

паруса давно распроданы

льдом подернуто весло

день без имени без родины

ах куда нас занесло

крики чаек одичалые

спохватившейся тоски

да в туманах за причалами

безутешные гудки

Пограничная зона

Ты опять позвонишь и, судьбой наполняя слова,

будешь долго молчать, но и я не начну молиться.

И опять в проводах будет страхи баюкать молва

и пунктирной строкой выпадать на пустые страницы.

Столько лет не у дел, выдыхая тоску и хандру,

я ползу вдоль стены миражом золоченого рая,

иногда просыпаясь, чтоб водки хватить поутру

и вчитаться в сюжет нереально родимого края.

А проценты растут, и условия ныне жестче.

У Харона в гостях изобилье кровавой икры.

И когда позвонишь, я из жижи привстану, Отче,

и спасибо скажу за бессчетные эти дары.

«В яме оркестру (теперь это видно) дана…»

в яме оркестру (теперь это видно) дана

мука ключа откровение нотной тетради

выпита жизнь и, похоже, до самого дна