Диалоги кармелиток - [19]

Мать Мария. Но, разве не должны они сперва разделить одиночест­во и страх Его последней ночи? Разве не будет ужасным несчастьем для нас всех, если дрогнет как раз та из нас, кто носит имя Пресвятой Смертной Муки? В битве честь нести знамя принадлежит храбрейшим, Мне кажется, будто Господь пожелал отдать наше знамя в руки самой слабой и, быть может, самой несчастной из нас. Не правда ли, это как знамение небес?

Настоятельница. Боюсь, что знамение это дано только вам. Это дочь моя, будете принесены в жертву слабости, и презрение достанется вам.

Мать Мария. Я готова к тому всей душой.

Долгое молчание.

Настоятельница. Вы знаете, мать Мария, подобная церемония не может быть совершена в такой тайне, чтобы в городе, наводненном шпи­онами, о ней рано или поздно не стало известно. Малейшая нескромность будет стоить нам головы.

Мать Мария. Что может быть для нас желанней смерти?

Четвертая картина

Сцена I

Зала капитула. В ней торжественно собираются все монахини. Прежде чем объявить декрет, настоятельница вместе с сестрами читает молитву Святой Терезы Авильской:

Я Твоя, и в мире сем я для Тебя.

Что Ты повелишь мне?

Дай мне богатство или нужду,

Дай мне утешение или печаль,

Дай мне веселие или скорбь,

Жизнь сладостную и солнце незатененное;

Ведь я предалась Тебе всей душой,

Что Ты повелишь мне?

Настоятельница. Я должна прочесть вам декрет Учредительного собрания, Запрещающий, впредь до особого распоряжения, приносить мо- нашеские обеты:

«Декрет от 28 октября 1789 года. Учредительное собрание постановляет, что принесение монашеских обетов запрещается во всех монастырях обоего пола, и что настоящий декрет будет вынесен на королевское одобрение и разослан по всем трибуналам и всем монастырям».

Такая мера огорчительна для каждой из нас, но особенно жестоко она постигает наших сестер Констанцию и Бланш. Поэтому прежде всего я обращаюсь к вам двоим, милые мои дочери. Я прошу вас великодушно пожертвовать блаженством, которого вы ожидали. Вы в тайне сердца принесете Господу те обеты, что суровый приказ запрещает вам произнести во всеуслышание. Что этот приказ несправедлив — не нам, бедным служан­кам, о том судить. Наше призвание отнюдь не в том, чтобы противостоять несправедливости, а в том, чтобы ее искупать, платить за нее выкуп. А поскольку у нас нет больше иного достояния,, кроме собственной жалкой жизни, мы сами и есть этот выкуп. Коль скоро мы не противостоим несправедливости, мы не имеем права и судить ее орудия. И в мыслях наших, и в наших молитвах мы не должны отличать тех, кто нас преследует, от других бедняков. Единственное их отличие — еще большая бедность или, вернее сказать, самая крайняя нищета, какую только можно вооб­разить. Ведь они лишены благодати Божией до такой степени, что полага­ют себя Его врагами. Такой бедности не поможешь миской доброго супа, она нуждается в молитвах, а исконное дело Кармеля — поставлять людям молитвы отменного качества. Вот что должно удерживать нас в границах скромности. Полностью сознавая обязанности, налагаемые моим саном, я должна вам сказать, что не потерплю больше того возбуждения в умах, которое, как бы ни были возвышенны его причины, все же отвлекает нас от исполнения наших скромных обязанностей. Я знаю, в этом больше наив­ности, чем злонамеренности, но чтобы покончить с такими вздорными мечтаниями, нет ничего лучше, как показать их противоречия, чтобы не сказать — их смешную сторону. Как! Вы собираетесь молиться за греш­ников, то есть за их обращение и исправление, и в то же время вы хотели бы, чтобы они совершили самый тяжкий грех человекоубийства против тех, кто посвящен Господу? Поговорим начистоту! Кармелитка, желающая мученичества,— столь же плохая кармелитка, сколь плох тот солдат, кото­рый стал бы искать смерти, не исполнив приказа своего командира. Но довольно сравнений и аллегорий. По долгом размышлении, воля моя состоит в том, чтобы сия Община продолжала жить так же просто, как в прежние времена. До сих пор монастыри щадили, нет оснований думать, что в будущем случится иначе. Кроме того, что бы ни произошло, будем всегда рассчитывать только на то мужество, что Господь раздает ото дня ко дню, словно по грошику. Это и есть то мужество, которое нам подобает, которое лучше всего подходит смиренному нашему званию. Но быть может, просить у Него и такого мужества — значит заноситься слишком высоко. Лучше бы смиренно молить Его о том, чтобы страх не искушал нас сверх наших сил, чтобы он лишь смирял нашу гордыню, но не толкал на какие-то греховные поступки. Если смотреть из Гефсиманского сада, где в Пресвятом Сердце Господнем обожествющсь вся скорбь человеческая, то разница между страхом и храбростью кажется несущественной, и то и дру­гое выглядит просто роскошной безделушкой.

Сцена II

Монахини расходятся. Некоторые из них отправляются в сад, и там Бланш подходит

к Марии от Воплощения.

Бланш. Мать Мария, неужели Ее Преподобие в такую минуту лишит нас утешения принести наши обеты тайно? Мы знаем, что если бы это зависело только от вас...

Мать Мария. Мне тоже остается лищь повиноваться.

Бланш. Но Ее Преподобие так высоко ценит ваше мнение...