Диагноз смерти - [50]

То, о чем я хочу рассказать, случилось ночью. Приход ночи мы определяем по тому, что люди удаляются в свои жилища. Тогда мы выходим из наших убежищ, подходим к домам, которые когда-то были нашими, заглядываем в окна, а порой даже решаемся войти и взглянуть на вас, когда вы спите. Я долго пробыла у того места, где свершился мой уход из той жизни. Мы часто так делаем, пока живы те, к кому мы питаем любовь или ненависть. Я никак не могла найти способ сообщить о себе мужу и сыну, сказать им, что я рядом, что по-прежнему люблю их и всецело сострадаю их скорбям. Когда я склонялась над ними спящими, они просыпались. Стоило же мне, отчаявшись, приблизиться к ним бодрствующим – и первый же взгляд живого человека гнал меня прочь.

И в ту ночь я искала их, но никак не могла найти… да и боялась найти. Их не было ни в доме, ни на лужайке, залитой лунным светом. Хотя солнце утрачено для нас навсегда, луну – и полную, и ущербную – мы все-таки видим. Она светит нам по ночам, а иногда и днем, восходит и садится, как в былой жизни.

Охваченная печалью, я покинула лужайку и пошла в тишине по освещенной луной дороге. И тут услышала возглас моего бедного мужа, преисполненный испуга и изумления, и голос сына – он уговаривал отца, пытался успокоить. Оба они стояли в тени, отброшенной деревьями… стояли близко, так близко. Их лица были обращены ко мне, а муж смотрел на меня во все глаза. Он меня увидел… наконец-то он меня увидел! Стоило мне это осознать, и мой страх отлетел, как дурной сон. Любовь победила роковое заклятье, победила закон, разделяющий живых и неживых! Охваченная восторгом я вскричала… мне казалось, что вскричала: «Он видит! Он видит меня! Он все поймет!».

Едва сдерживаясь, я подалась к ним, ликующая, красивая, с улыбкой на устах. Вот сейчас он обнимет меня, и я его утешу, вот сейчас я возьму сына за руку, а потом мы скажем слова, которые разрушат преграду, стоящую меж живыми и мертвыми.

Увы! Увы! Его лицо побелело от ужаса, глаза стали, как у затравленного зверя. Он попятился от меня, потом побежал со всех ног и скрылся в лесу. Где он теперь, мне знать не дано.

Моему же бедному мальчику, который остался совсем один, я так и не смогла сообщить, что я близко, совсем рядом. Уже скоро он тоже перейдет в Незримую Жизнь, и тогда я утрачу его навсегда».

Поимка

Оррин Брауэр из Кентукки, обвинявшийся в убийстве своего шурина, бежал из тюрьмы графства, куда его привезли дожидаться суда. Он ударил тюремщика в лоб тяжелой железякой, снял с его пояса связку ключей, отпер дверь и вышел в ночь. Оружия при тюремщике не было, так что Брауэр не разжился ничем, что помогло бы ему отстоять вновь обретенную свободу. Оказавшись за пределами городка, он не придумал ничего лучшего, как податься в лес. Все это случилось много лет назад, когда тамошние места были куда более дикими, чем сейчас.

Ночь была непроглядно темная, луна не светила, не было видно и звезд. А поскольку Оррин Брауэр жил вдали от городка и плохо знал его окрестности, он, естественно, вскоре заплутал. Он даже не смог бы ответить на главный вопрос – к городку он идет или прочь от него. Он знал что уже собрался отряд поимщиков, знал, что собаки скоро возьмут его след, знал, что шансов на спасение почти нет, но помогать ловить себя не желал. Даже один лишний час на свободе дорогого стоил.

Неожиданно для себя самого он вышел из леса на заброшенную дорогу, и там вдруг увидел человека; тот стоял, не шевелясь, и во мраке не разглядеть было, кто это такой. Отступать было поздно: беглец чувствовал, что при первой же попытке скрыться в лесу его, как он выразился потом, «нашпигуют картечью». Так что эти двое довольно долго стояли там, неподвижные, как деревья вокруг. У Брауэра сердце готово было выскочить из груди, а что в это время ощущал тот, другой, не знает никто.

Минутой позже – а может, минул целый час – луна выглянула в просвет меж облаков, и беглец увидел, как фигура, словно воплощавшая Закон, повела рукой, показывая куда-то назад. Брауэр понял. Он повернулся к своему поимщику спиной и послушно побрел, куда велели, не уклоняясь ни вправо, ни влево и едва осмеливаясь дышать; по спине и затылку бегали мурашки, как у всякого, кому целятся в спину.

Брауэр был не робкого десятка, это так же верно, как и то, что жизнь ему предстояло закончить в петле. О том же говорила и отвага, которую он явил, защищая свою жизнь и убив при этом шурина. Нет нужды приводить здесь все эти обстоятельства; они вскрылись позже, на суде, и, сложись все по-другому, могли бы спасти его шею от веревки. Но что ему было делать? Когда храбрый человек проигрывает, он это признает.

Они двинулись обратно по старой дороге, рассекающей лес. Только раз Брауэр рискнул обернуться, только раз, когда сам вступил в глубокую тень и знал, что тот, другой, освещен луной. Конвоиром был Бартон Дафф, его недавний тюремщик, бледный как смерть, а над бровью лиловел синяк от удара железякой. Больше Оррин Брауэр не любопытствовал.

В конце концов они вошли в городок. Улицы были освещены, но пустынны: в городке остались только женщины и дети, да и те сидели по домам. Путь преступника лежал прямо к тюрьме. Он сам подошел к ее главному входу, сам взялся за ручку тяжелой железной двери, сам толкнул ее – и тут же оказался в окружении полудюжины вооруженных мужчин. Только тут он осмелился обернуться. Но следом за ним никто не вошел.