Дежурство доктора Тшинецкого - [5]

С приходом ночи голова станет тяжелой, и никакой, даже самый яркий, свет не поможет. Он уже знал, как это бывает.

— Боже… Боже… Боже… — доносился тяжкий, неустанный стон из бокса.

— …купила два метра шифона в горошек и сшила себе прелестную юбочку…

— Дорогая, ты бы принесла ее как-нибудь, — отозвался другой голос, суховатый и писклявый.

— Ох, Боже мой… Боже мой… как больно…

— С оборочками, вот так, сбоку узко, внизу распущено, как сейчас носят.

— О Боже… сестра… о Боже…

Стефан забыл об усталости и влетел в палату как бомба, так что обе акушерки, стоявшие у окна, даже перепугались.

— Святой Антоний Падуанский, что ж вы так влетели? Я даже задохнулась, — сказала Жентыцкая.

— Где у вас болит? — раздраженно спросил он роженицу, зная, что не сможет сделать им выговор: стоят рядом с кроватью, а что не обращают внимания на стоны, неудивительно — они столько их слышали…

Он с минуту размышлял, не сделать ли женщине укол новокаина в область матки. Продолжительные, но редкие боли начались у нее четырнадцать часов назад.

Тут же вспомнил кислую мину профессора. «Это потому, что у коллеги Тшинецкого мягкое сердце», — бросил тогда Жемих. «Ну-ну… коллега, — пропыхтел Чума, — ну-ну… женщины рожают сто тысяч лет подряд, и всегда в болях. Они уже успели привыкнуть! Зачем новые порядки? Можно занести инфекцию, знаете ли».

Стефан знал.

— Ничего нельзя сделать, господин доктор? Ох-ох, о Боже, Боже, никогда больше, никогда…

— Каждая так говорит, а через год снова с брюхом, — затрещала сбоку вторая акушерка. Худая была как щепка, желтая, высохшая, на носу — массивные черные очки.

— Оставьте ее в покое, сестра.

Стефан не говорил «акушерка», как другие, с особенной, подчеркивающей дистанцию интонацией.

— Ну-ну, еще немного вам придется потерпеть. Большое устье?

— С маленькую ладонь.

— Вот видите… сейчас все откроется, и родим.

Велел, чтобы были внимательны, и вышел. На повороте у операционной его встретила госпожа Сивик.

— Как наша маленькая?

— Хорошо, но… — Она бросила на него снизу вверх быстрый черный взгляд. — Но вы что-то не очень… Вам бы подняться, поспать.

— Да что вы, я…

— Пара часов вашего сна в решающую минуту могут сыграть важную роль, — сурово сказала Сивик.

Он почувствовал, что она берет его под руку, вроде бы легонько, но хватка у нее была надежная, усмиряющая самых диких пациенток. Так и шли к лестнице: ее голова в маленьком чепчике едва доставала ему до плеча. Она мягко подтолкнула его, но он остановился и минуту с удовольствием смотрел на ее лицо, немножко округлое, с темными губами и черными глазами в окружении длинных и густых ресниц. «А ведь она красивая», — удивился он, потому что никогда об этом не думал. Знал, что Сивик давно уже работает в клинике. Как давно? Ей не могло быть больше чем двадцать восемь — двадцать девять лет. Столько же, сколько и ему. Она жила наверху, на вершине этого фарфорового острова, отрезанного от мира. Хотя он занимал комнату всего в нескольких метрах от нее, в другом крыле четвертого этажа, помимо работы, видел ее редко. Она не замужем. И такая одинокая… Ему стало ее жаль.

— А вы… — начал он.

— Слушаю, доктор.

Такая была трезвая, вежливая, быстрая.

— Вы умеете танцевать? — спросил он неожиданно для самого себя.

Она улыбнулась, но не так, как обычно. На правой щеке у нее была ямочка, совсем детская, а вторая, поменьше, как бы незавершенная, появилась на подбородке.

— Что за вопрос! Я умею танцевать.

Ему стало стыдно.

— Это хорошо, — сказал он и, хоть лифт был в двух шагах, побежал по лестнице. На повороте заметил, что девушка еще стояла там, где он ее оставил.

Он долго ворочался на кровати. Солнце сползало оранжевым пятном по стене, какие-то пурпурные дымки вились на небе. Где-то он видел такую картину: солнце, опускающееся все ниже, красный свет… где? Он заснул, вглядываясь в бесконечную голубизну. И увидел свой самый страшный сон. Его закрыли в камере с высокими узкими окнами, он чувствовал жар голых тел, потом раздалось чавкающее ворчание машины. Люди начали кричать все громче, все пронзительнее и тоньше. Изо всех сил он пытался вырваться из объятий трупов… весь скорчился от чудовищного отвращения и страха… наконец сон прервался. Что-то настойчиво звенело: телефон. Один прыжок, и он был уже на ногах, развернулся, натягивая халат, схватил стетоскоп. Телефон все звонил. Фрамуга окна розовела в боковом мягком свете.

— Алло? Амбулатория? Уже иду!

«Собственно, мог бы пойти и Жемих… Куда он подевался?» — думал он с неприязнью, торопливо сбегая по главной лестнице. Все было залито медовым сиянием солнечных лучей, пробивающихся сквозь оконные витражи.

«Скорая» привезла из города женщину с приступом эклампсии. Ее приходилось силой прижимать к резиновому матрасу. Стефан бился, пытаясь разжать стиснутые судорогой челюсти, сделал ей один укол, второй, сделал кровопускание. Когда приступ прошел, больная впала в беспробудный сон. Он еще раз проверил пульс и пошел наверх. Здание было совершенно пустым. На пороге дежурки столкнулся с привратником, который как раз выходил из нее.

— Я принес там господину доктору. — Он сделал неопределенный жест в сторону темного помещения.