Дежурство доктора Тшинецкого - [2]

— Идет послед, — спокойно сказала акушерка.

В свете лампы блеснули струйки крови. Стефан нежно массировал живот женщины, теперь мягкий и бессильный. Она вдруг охнула, и в окровавленной ране показался пленочный комок, отблескивающий синим, как странная опухоль.

— Судно.

Послед вышел. Сестры обмывали тело женщины, меняли постель. Гомка спрятал зубочистку в черный чехольчик, взглянул на золотые часы и протянул Стефану на прощание четыре пальца:

— Ну, я пойду. Держитесь.

Зазвонил телефон.

— Господин доктор, вас вызывают…

Из-за двери прихожей высунулась акушерка, демонстрируя Тшинецкому свою самую красивую улыбку.

— Состояние роженицы среднее.

— Не давайте ей спать, — сказал Стефан и направился к дверям.

Он поднялся на лифте. Наверху была палата, выложенная фарфоровой плиткой, светившаяся тысячами блесков разгорающегося дня. У входа две сестры поздоровались с ним. Он невольно улыбнулся, увидев хрупкую веточку сирени в маленьком горшочке на столике. Белые квадраты умывальников словно филигранные балконы выдвигались из стены, выложенной зеленоватым кафелем. Между отдельными кроватями рожениц поднимались высокие перегородки, выложенные салатовыми изразцами.

— Где новенькая? В боксе? — спросил Стефан, затушив сигарету и выбросив ее в мусорное ведро.

В боксе было еще светлее. Весь город, словно шахматная доска из клеточек с зеленью, лежал внизу, у подножия клиники, а выше сияло майское небо, синей полоской сливаясь с горизонтом.

Он придвинул к себе столик с чистой родильной картой, поставил на краю большой стетоскоп и машинально начал писать: «18.V.1947…»

«Май кончается, — подумал он, — а я ни разу не был за городом».

— Ваш отец жив? Нет? А отчего он умер?

— Во время восстания.

У него уже был заготовлен вопрос, болел ли отец туберкулезом, но он его не задал.

— А мать?

— Тоже… во время Варшавского восстания.

— У вас есть братья или сестры?

— Был… брат, но… тоже…

— Хм, во время восстания, — закончил он тихо вместо нее. — Это у вас первая беременность?

— Нет, у меня был выкидыш… в Прушкове.

— Ага.

Больше он ничего не спрашивал. Пошел к кранам и, нажав ногой педаль, позволил шумному дождю пролиться на свои руки.

Приступил к осмотру. Ощупывая живот, который временами дергался у него под рукой, толкаемый изнутри ножкой ребенка, он направил невидящий взгляд на голубые плитки кафеля, в которых отражались высокая кровать и крест окна на фоне светящегося прямоугольника. Опустив глаза, глянул в лицо беременной. Она была молодая и старая одновременно. У нее были очень чистые и доверчивые глаза, внимательно следившие за осторожными движениями его рук, с некоторым даже удивлением направленные на живот, в котором двигалось что-то независимое от ее воли и мыслей. Худые пальцы лежали на белой простыне. Они были не намного темнее полотна. Виски и щеки покрывали маленькие веснушки. Губы были накрашены неумело или несмело.

— Все хорошо, — послушал он пульс ребенка, — прекрасно.

Он еще раз подумал о ее Варшаве. Усаживаясь за столик, спросил, мальчика она хочет или девочку. Хотела мальчика.

— Гм… А чем вы занимаетесь?

— Я швея…

— Когда вы перестали работать?

— Вчера…

Он скривился.

— Как же это вы? Врач наверняка запретил вам шить. Вы на машинке шьете?

Веки у нее задрожали.

— Так ведь… у меня болен муж. Лечение дорого стоит…

— Он застрахован?

— Нет… он лежит со времени восстания… Легкие…

— Да-а?

Он достал из кармана спутанные змейки стетоскопа и начал слушать ее сердце. Закрыл глаза. В темноте звучали два тона, хорошо знакомый дуэт неустанной работы: первый голос — напрягающейся мышцы, и второй — эхо крови, волной бьющей в стенки сосудов. Вдруг стетоскоп наполнился тишиной, и новое сокращение, медленнее, чем другие, глухое, запоздавшее, ударило в задрожавшую грудь. Удары сердца стучали то по одному, то по два, напоминая бегуна, который спотыкается. Слушая, он направил лицо с закрытыми глазами в сторону женщины. Она видела его лоб, темный от загара, впалые виски, тонкие дрожащие веки и ладонь, держащую никелированную воронку стетоскопа. На предплечье из-под белого рукава выглядывала синяя татуировка: пятизначный номер.

Он открыл глаза, заморгал, как ослепший.

— Что-то не так, да, господин доктор?

— Ну что вы, все прекрасно, прекрасно, — повторил он и, зная, что голосом владеет лучше, чем лицом, быстро отвернулся.

— Вы очень хотите иметь ребенка? — спросил он и сразу же понял, что этого не нужно было говорить.

Она приподнялась на руках, пронзительно глядя на него, вдруг резко постарела.

— Ну, это я так спросил, — буркнул он и вышел из бокса.

— Сестра ее смотрела?

— Да… устье открыто на пятачок.

— Попрошу подготовить плазму крови, и чтобы были наготове лекарства. Сестра в курсе? Кофеин есть? Эрготамин? Строфантин?

— Строфантина нет…

— Так позаботьтесь, чтобы был. Ну, я пойду наверх. В случае чего, пусть сестра звонит…

— Господин доктор…

— Что?

— Нужно ее подготовить, что ребенок может…

— Вы сдурели! — крикнул он так резко, что сам устыдился. — Прошу ничего не говорить; все будет хорошо, сердце не такое плохое.

Он выбежал.

В его обязанности входил надзор за студентами, отрабатывающими стаж в клинике. Уже в коридоре четвертого этажа он услышал шум голосов. Когда вошел в палату, увидел взъерошенные головы в облаке табачного дыма. На ближайшей кровати сидел Смутек, бывший воспитанник монахов-доминиканцев, высокий, худой, со светло-розовым лицом, украшенным золотой шевелюрой. Он любил водку, и коллеги подпаивали его, чтобы, захмелев, он выбалтывал своим высоким голоском секреты носителей обета безбрачия. Называли его жрецом акушерства или ксендзом-недоноском.