Дейвид Гаррик. Его жизнь и сценическая деятельность - [31]

В этот вечер таким образом он простился со своими товарищами. Прощание с публикой должно было совершиться на следующий день. Я не знаю, почему он выбрал для этого роль дона Феликса в пустой комедии «Чудо». Читая теперь эту пьесу, мало представляешь себе, что мог сделать из такой ничтожной роли знаменитый артист. Самый обыкновенный молодой человек, «монотонность» которого разнообразится только горячностью и вспышками ревности, – вот те данные, из которых Гаррик, как говорят, создал одну из лучших своих ролей. Трудно представить себе также, как мог он изображать в 60 лет молодого страстного португальца, и изображать так, что считал себя вправе написать через восемь дней после этого: «Я никогда, кажется, не играл дона Феликса лучше».

В конце пьесы он, по обыкновению, танцевал с обычной легкостью, грацией и увлечением. Наконец, по окончании комедии, занавес поднялся и открыл громадную сцену Друри-Лейна, совершенно пустую. Толпа замерла. Но вот из-за кулис показался Гаррик, медленно и тихо подвигаясь на авансцену. Десятки актеров хлынули за ним и заняли глубину сцены. С боков виднелись зрители, не успевшие захватить мест в театре. Момент был торжественный. Гаррик напрягал все силы, чтобы сохранить спокойствие. Но когда он увидел эту блестящую толпу, в глубоком молчании ожидавшую его речи, он смутился и несколько мгновений не мог сказать ничего. Наконец он сделал над собою страшное усилие и начал:

«Леди и джентльмены! Я должен был бы, по обычаю, проститься с вами заранее сочиненным эпилогом… и я хотел это сделать, но не смог написать его… да и теперь не был бы в состоянии говорить с вами стихами, в которых трудно выразить все, что я чувствую. Для меня наступает ужасный момент моей жизни: я должен навсегда проститься с публикой, которая была так добра ко мне… Но несмотря на эту разлуку, здесь, в моем сердце, навсегда останется воспоминание о вашей доброте. Соглашаюсь охотно, что многие из моих товарищей были талантливее меня, но не думаю, чтобы кто-нибудь из них употребил более стараний приобрести ваше расположение и более был бы за него благодарен, чем я».

Мерфи рассказывает, что сам артист несколько раз прерывал эту речь от волнения, а в театре среди общей гробовой тишины раздавались всхлипывания женщин и вздохи мужчин. Гаррик кончил. Он низко поклонился публике и медленными шагами, как бы удерживаемый сожалением, тронулся со сцены. Сдерживаемое волнение нашло себе теперь выход. Со всех сторон раздавались крики: «Прощайте! Прощайте!» Платки веяли в воздухе, вздохи, слезы и аплодисменты сливались в один потрясающий гул, который заглушал истерические рыдания миссис Гаррик, лежавшей на диване ее роскошной ложи. Подойдя к боковой кулисе, знаменитый артист еще раз взглянул на эту толпу и исчез навсегда с подмостков Друри-Лейна. Это был «ужасный момент» не только для него, но и для всех любителей театра: они прощались в этот вечер с «величайшим артистом нового времени». t

Глава VI. Гаррик как актер и человек. Последние дни, смерть и погребение

Много раз уже на этих страницах мне приходилось говорить об игре Гаррика, но я не думаю, чтобы читатель мог составить себе о ней какое-нибудь определенное мнение. Из отрывочных заметок, противоречивых мнений и даже старательных описаний современников великого артиста так трудно создать одну цельную картину, которая воскресила бы перед нашими глазами давно забытый гений. Все, что нам говорят о нем, так условно и неопределенно! В одном только, кажется, сходятся все: он был верным зеркалом жизни; простота и естественность Гаррика вошли в поговорку. Но и тут возникает вопрос: что подразумевают люди XVIII века под простотою и как смотрел на «естественную игру» сам Гаррик? Наконец, в чем же заключался гений, поставивший этого артиста на такую высоту? И до него в Англии было много талантливых артистов: например, Бербедж, Беттертон, Бус; за ними следовали Кембл, Кин, Макрери, Эйрвинг – все они были выдающимися сценическими деятелями, все они играли просто и естественно. И едва ли стоит так много говорить о Гаррике, если он был только лучше других. Отчего же он стоит в нашем воображении совершенно особняком, и люди, даже весьма далекие от театра, много раз слышали это имя? Я думаю, что это происходит отнюдь не из-за таланта Гаррика. Его значение гораздо глубже. Его надо считать великим реформатором сцены и основателем той школы, которая и поднесь признается единственной, имеющей право на существование. Положим, Шекспир в своем «Гамлете» дает такие наставления актерам, которые совершенно исчерпывают реформу Гаррика, и, читая их, наталкиваешься на мысль, что великому актеру нечего было добавлять к ним. Но, во-первых, не забудем, что между театром Шекспира и придворными представлениями Реставрации не было ничего общего: надутая, холодная и «правильная» французская трагедия принесла и фальшивую декламацию. Во вкусах произошла такая быстрая перемена, что даже творения Шекспира были заброшены и забыты. Хотя несколько актеров «дореволюционного» периода вернулись при Стюартах на сцену, но и они, конечно, должны были подчиниться общим требованиям моды и забыть старые традиции.