Дэйви - [42]

Кэтскильский батальон, находившийся в засаде, позволил половине нашего войска пройти, а затем ударил по центру. Фланговые разведчики моханцев, вероятно, просто обогнули край леса; возможно, какой-то идиот считал, что лес слишком густой, чтобы в нем могла спрятаться целая армия. Теперь, когда ловушка захлопнулась, моханские солдаты, возвращаясь обратно на помощь — если будут, конечно, — должны взбираться на холм и, возможно, гроза ударит им прямо в лицо, так как порывистый ветер с северо-востока усиливался.

Рев трубы эхом отозвался во мне — три коротких звука и один длинный. Я понял, что это, вероятно, был сигнал к возвращению первого батальона, который проходил под моим деревом. Сигнал приостановил их. Я видел нелепые лица, отупевшие от потрясения. Кто-то начал визжать: «Скоар! В Скоар!» Крик этот отвратительно нарастал, но яростный молодой голос прервал его: «Вернемся туда! Ну, вы, проклятые, набитые дерьмом тупицы! Вы слышали рев трубы. Пошли, пошли, б…е сукины сыны, пошли!»

Я кинул взгляд отсюда, с высоты — так что же произошло с теми? Там, под чернеющим небом, люди в темно-зеленой форме повалили из леса и убивали людей в коричневой форме. Я впервые слышал оглушительный кэтскильский клич и видел, что наш второй батальон все еще с чувством собственного достоинства организованно шагал с крутого обрыва возвышенности.

Однако людей в темно-зеленой форме было не так уж и много. За первым потоком больше не последовал никто; многие уже упали — поэтому они стали сердитыми, растерянными, или просто перепуганными, словно стадо, а толпа моханцев могла сражаться. Кроме начального, неожиданного удара, оттуда не могло летать много стрел. Зажатые в узком проходе дороги, обе стороны были вынуждены вступить в ближний бой, всегда смертельно опасный. Не знаю, сколько трупов в коричневом лежало вперемешку с мертвыми зеленорубашечниками. Коричневый и красно-коричневый цвета на расстоянии казались грязным кроваво-красным пятном.

Снова появилось моханское знамя, его понесли вверх по откосу. По крайней мере солдаты, охранявшие знамя, не хныкали, желая очутиться за удобным городским частоколом. И до сегодня я удивляюсь, почему поспешно убежавший крепостной слуга, дворовый парень, имея мало оснований любить свою родную землю, глотал слезы гордости и благоговения, созерцая, что знаменосцы знали, куда идти. Бело-сине-золотистый флаг поднимался по откосу, эта тряпка, не значащая ничего, кроме воображения людей, которое они вышили на ткани. Зеленая волна хлынула навстречу нашему флагу — волна людей, которые точно так же горячо любили тряпку из черного и алого цветов.

Я видел также их флаг, разъяренный на ветру. Моханская конница атаковала его; лошади всадников падали, пронзенные стрелами или с перерезанными подколенными сухожилиями. Черный и алый — это цвета ночи и огня. Тот флаг был достоин славы, как и наш, если только существует такое понятие.

Но внизу, по соседству со мной, царили позор и омерзение панического страха. Я видел вспышку противоположного действия — один из всадников галопом поскакал в направлении битвы и, проезжая мимо, хлестнул плоской стороной меча по морде, которая кричала: «В Скоар!» Только трое всадников последовали за ним. Возможно, остальные были вне моего поля зрения, пытаясь прекратить беспорядок в пехоте, среди солдат, которые пришли защищать город, а теперь бежали, чтобы укрыться в нем — медленным бегом, подобно людям, движущимся по инерции, которые должны передвигать ногами, чтобы не упасть лицом вниз.

Вытащив мой золотой горн, в сорока футах над ними, я заиграл сигнал, который вырвался из трубы — три раза.

Я посмотрел вниз. Никто не обнаружил меня. Звук, казалось, шел отовсюду. Теперь они не бежали. Я заиграл в четвертый раз, более спокойно, как будто люди, находившиеся там, на возвышенности, такие же, как и они, говорили рассудительным голосом: «Мы попали в беду».

В тишине какой-то кавалерист промолвил: «Хорошо, давайте поедем и поможем им!» И они помчали — в обратную сторону.

В тот день Моха одержала блестящую победу, если есть такое понятие, как победа. Уверен, что в истории это называется победой, так как священники, которые выпускают небольшие, простые по содержанию, книжки для школ, вероятно, увековечили ничтожную моханско-кэтскильскую войну 317 года — она не длилась даже до следующего года. Старуха-история пережевывает свою жвачку из правды и «может-быть-так» у зыбкого камина современности.

Когда я снова взглянул на отдаленную возвышенность, я увидел, что охрану знамени все еще жестоко теснили, вокруг знаменосца оставалось не более дюжины моханских солдат. Кольцо защитников становилось все меньше, оно приняло форму упорного мужества сверкающей стали внутри темно-зеленого обода. На гребне возвышенности восстанавливала такой-сякой порядок дезорганизованная конница. Они могли быть опасны в атаке. В атаке на кого? Только не на проворных дьяволов, проскальзывающих среди них, словно зеленый дым. Там и сям лошади без всадников убегали в лес, оставляя воина наедине с его разъяренной находчивостью.

Но теперь подоспела конница первого батальона, возвратившаяся на холм, отчаянно взывавший о помощи; сначала она обрушилась на зеленый обод вокруг защитников знамени и разбила его, как раскалывают колесо. Знамя поколебалось и двинулось вверх по откосу. Затем вступили в бой моханские пехотинцы — пришедшие в себя, нетерпеливые, их панику преодолела более простая жажда — выжить. В моей голове стоял звон; их оружие свистя в воздухе, сокрушало тела — минуту или две, полагаю, я сам дрожал от безумной гордости. Это было достижение моего золотого горна.