Деяния любви - [22]

Энн коротко рассмеялась и пожала плечами.

– Иногда мне кажется, что, если бы со мной что-нибудь случилось, Тед погрустил бы денек-другой, а потом просто стал бы жить, как и жил, понимаешь? Это никак не отразилось бы на нем всерьез.

– Что тебя наводит на такие мысли?

– Не знаю. Ничего. Просто мы все еще, – она опустила глаза, потом медленно подняла, – не слились в одно целое. Так или иначе, я этого не ожидала.

Сэнди кивнула.

Июль потихоньку перетекал в август, Сэнди все меньше и меньше говорила о документах и других городах, хотя, когда она только начала работать репортером в «Кроникл» – сразу после Дня труда, – то подчеркивала, что это лишь временно, пока она не подыщет что-то другое, получше, подальше отсюда. «Пригодится для моего резюме», – подытоживала она. Она реже приходила к Энн на кухню, потому ли, что нашла то, что искала, или потому, что отчаялась найти, Энн не знала.

Как-то осенью Сэнди переехала из дома Джонатана и Эстеллы в студию, которую она сняла в городе, над винным магазином Райли. Энн знала, что она навещает Джонатана и Эстеллу, забегает к ним в свободные минуты по пути на какое-нибудь задание, но разговора о каком-нибудь мероприятии вроде семейного ужина никогда не заходило. Даже Энн понимала, что это невозможно.

И расспросы о замужестве Энн, о Теде тоже стихли за повседневными заботами, превратились в очередную примету лета, как воскресные поездки на озеро Хоупвелл или запах угля на улице, что исчезает вместе с жарой.

Вылезая из постели, Энн потянула за собой купальный халат и просунула руки в рукава. В спальне царил глубокий полумрак, сквозь шторы проникал только свет от фонаря на углу улицы.

– Почему ты всегда так делаешь?

– Что делаю?

– Надеваешь халат, как только встаешь. Почему ты боишься оказаться передо мной голой?

– Я не боюсь. Здесь прохладно.

Он засмеялся.

– Ты такая зажатая, – сказал он и, улыбаясь, откинулся на подушку.

Она обернулась, снова подошла к постели, присела на краю и смотрела на улыбку, игравшую на его губах.

– Я не зажатая.

– А вот и да.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала такого, чего не делаю?

– Мне хочется, – сказал он, внезапно посерьезнев, помрачнев, – чтобы для разнообразия ты сказала мне, чего тебе хочется.

Ее босые ноги теребили бахрому тканого коврика.

– Ты имеешь в виду в сексе?

– Да, в сексе.

– Но меня устраивает наша жизнь.

– Ох, перестань, Энн, должно же тебе хотеться хоть чего-нибудь.

Она не сомневалась, что он прав, но не могла сию секунду сообразить, что бы это могло быть.

– Чего бы хотел ты? – спросила она, хотя на самом деле она не хотела знать этого, не хотела слышать, что ему хочется чего-то еще, кроме того, что у них уже было.

Причудливые сочетания света и тени падали на его лицо.

– Я хотел бы, чтобы мы могли мастурбировать друг перед другом.

Она нахмурилась.

– Но когда ты так делаешь, – а он пытался, – я чувствую, что не умею этого, что делаю не так. Почему ты просто не покажешь мне, чего ты хочешь, как ты хочешь, чтобы я ласкала тебя?

– Дело не в этом. Я бы хотел, чтобы ты тоже ласкала себя передо мной.

– Но мне приятнее, когда это делаешь ты, – сказала она.

– Тебе не кажется, что если бы мы смогли мастурбировать друг перед другом, это было бы высшим доверием, высшей степенью близости? – Он протянул руку и положил ей на колено; она вздрогнула.

– Нет, – тихо сказала она, отводя ногу и почесывая ее, как будто там зудело, как будто именно поэтому она отодвинула ее. – Мне так не кажется. – Она повернулась к нему, ее глаза заблестели, взгляд стал тверже. – Тебе нужна интимная близость, а как же все остальное время?

Он вспыхнул.

– Ты думаешь, что можешь залезть мне в душу, но это невозможно. Есть то, что всегда принадлежало только мне и всегда будет. Только так я смог бы выжить.

На следующее утро он подошел к ней сзади, когда она готовила кофе, поцеловал в шею и прошептал:

– После того разговора я люблю тебя еще больше. У нас впереди еще куча времени. Вся жизнь.

3

Сэнди стояла на кладбище на Бэронз-хилл в северной части Хардисона, где были похоронены ее родители, и смотрела, как дубовый гроб Энн опускали в землю. Одной рукой она обнимала за плечи Джулию, другой – Эйли. Позади нее, вытянув руки по швам, ее друг, Джон Норвуд, наблюдал, как прямые лучи осеннего солнца падают им на макушки, белокурые и золотисто-каштановые. Открытую могилу окружали несколько венков от больницы и Ассоциации родителей и учителей. Три медсестры, работавшие вместе с Энн на четвертом этаже в больнице Хардисона, молча жались друг к другу; два представителя администрации, доктор Нил Фредриксон в темно-синем костюме в тонкую полоску и несколько родителей одноклассников Эйли тоже молча присутствовали здесь. Все старались держаться на расстоянии друг от друга, от семьи, напуганные ружейным выстрелом, который даже сейчас словно слышался в заключительных словах «Отче наш». Сэнди, держась очень прямо, с непроницаемым лицом, находила слабое утешение в этой демонстрации чувства собственного достоинства; это все, что ей осталось. Только один человек двигался – в нескольких шагах от них молодой мужчина, поставив ногу на надгробие, непрерывно записывал что-то в маленький блокнот.