Деяние XII - [31]

Великобритания, Лондон, 8 декабря 1981

Рэчел была вовсе не Рэчел. Но не могла же она представляться клиентам настоящим именем – Цовинар. Они бы всё равно звали яркую южную девушку, как им удобно: Энни, Кейт, а то и Мэри. Да и сама она давно уже не думала о себе, как о Цовинар.

Но и будучи Рэчел, не любила англичан. Конечно не так, как турок – к тем испытывала не рассуждающую ледяную ненависть, проникшую в неё с рассказами бабки, в двенадцать лет бежавшей из пылающей Смирны. Всю свою семью – отца, мать, пятерых братьев и сестёр, Шушан оставила среди окровавленных тел, заваливших просторную набережную. Она тоже должна была там остаться – много раз изнасилованная аскерами, и, в конце концов, пропоротая штыком. Её и бросили, как мертвую. Но ночью девочка ожила, выбралась из-под придавившего её трупа матери, тихо вошла в воду и поплыла к стоящим на рейде кораблям европейских держав. Почти утонув, схватилась за борт английского эсминца. Сверху на неё плеснули кипятком и велели уплывать. Через несколько минут её подобрала шлюпка с французского корабля, потому что интеллигентный отец Шушан заставил детей выучить несколько французских фраз и одну из них она, надоумленная свыше, из последних сил выкрикнула, уже погружаясь в тяжёлые тёмные воды.

Тогда Шушан не могла и думать, что её внук, полуфранцуз, женатый на армянке, через много лет оставит ласковое покровительство марсельского солнца и отправится с семьей искать успеха в мглистом Лондоне, который скоро расправится с ним посредством стремительного туберкулеза.

Рэчел не любила англичан и Англию, но жить ей приходилось здесь. И жила она в последнее время очень даже неплохо, притом, что пимп забирал львиную долю её недельного заработка. Но ведь и большая часть риска доставалась ему, поскольку по здешним законам сама Рэчел за свой промысел уголовной ответственности не несла. Так что, можно считать, устроилась неплохо: хватало и на хорошую еду, и на небольшую, но уютную квартирку в третьей зоне, и на рабочую комнату в Ист-Энде. Ещё хватало на косметику, тряпки и на походы с братишкой-тинейджером в кино по субботам. Что же касается морали, Рэчел она волновала мало: недоучившаяся студентка колледжа маялась множеством радикальных идей, среди которых свободная любовь была не последней.

Она фланировала по узким улочкам района, ставшего в последние годы престижным, но до сих пор не забывшем мрачной славы городской клоаки. Но Рэчел едва ли связывала жуткие давние истории со своими охотничьими угодьями. Старинные дома были красивы, мостовая ровна, а из украшенных цветами дверей пабов то и дело выходили подвыпившие мужчины, отлично понимавшие, что девица ждёт именно их. Говорить им почти ничего не нужно было – просто тихо назвать цену и вести в свою комнату, все дела с хозяйкой которой пимп уладил к обоюдному согласию. Романтические времена «героинь подворотен» давно миновали, хотя некоторые клиенты предпочитали пригласить даму в машину.

Этот тоже. Неброский, но явно дорогой автомобиль и добродушное выражение на забавно неправильном лице джентльмена её вполне устраивали. Да и надоело стоять на резком зимнем ветре, а салон авто манил теплом и податливостью кожаных сидений.

– Сколько же стоит цветочек бедной девушки? – благожелательно спросил джентльмен. На литературную аллюзию Рэчел не повелась, попросту её не заметив. Однако ей всё больше нравилась физиономия мужчины, которую совсем не портили оттопыренные уши и острый нос, делавший его похожим на мультяшного лиса. Только глаза были печальные, как у смертельно раненого животного. «Наверное, художник», – подумала она, не сознавая, что впечатление принадлежности к богеме потенциальному клиенту придавали распущенные белокурые локоны и рыжеватая эспаньолка.

– Пятнадцать фунтов, сэр, – жеманно ответила она, сладко раздвинув толстые губы, яркие и без покрывавших их слоев помады.

– А как зовут вас, моя прелесть? – приятно улыбаясь, поинтересовался «художник».

– Рэчел, сэр.

– Рэ-эчел, Рэ-э-эчел, – слегка блея, пропел джентльмен и тут же завладел её рукой.

– Какие милые, – восхитился, рассматривая довольно короткие пухлые пальчики, грязноватые, но с блистающими алым лаком ногтями.

Рэчел стало приятно. Она снова улыбнулась: «Симпатичный…»

Джентльмен, не отпуская её руку, полез во внутренний карман твидового пиджака.

– Нет, нет, можно после, – запротестовала, было, девушка, но тут же смолкла, когда он достал…

Этого просто не могло быть! Только не с ней, не на этой знакомой улочке ранним вечером, среди красных телефонных будок и цветов на фонарных столбах, когда полно праздного народа, и горят огни, и осторожно лавируют двухэтажные громадины автобусов, а бобби важно вышагивают в дурацких своих шлемах…

Она не верила, глядя в улыбающееся лицо симпатичного джентльмена, который неуловимым движением вколол ей в запястье иглу шприца.

Не верила, когда сознание накрыл мрак.

Не верила, когда свет забрезжил перед ней вновь.

Яркие светильники, казалось, направлены были прямо на неё. Комната напоминала то ли фотостудию, то ли операционную – из-за границы обзора выступали столы, какое-то непонятное оборудование, фотографии в рамках. Полуослеплённая Рэчел не могла разглядеть, что изображено на них. Обзор у нее вообще был невелик: лежала на спине на чем-то твёрдом и холодном, руки, ноги, грудь и голова, похоже, были надежно закреплены. Ноги широко расставлены, прямо перед ней торчали воздетые колени. С содроганием поняла, что находится на гинекологическом кресле. И, судя по всему, на ней не было ни нитки. Во рту плотно засел кляп. Было холодно и тошно. Чувствовала себя лягушкой, распятой перед исследователем.