Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [187]

— Ну, вот, — сказал он, когда я случайно оказался рядом с ним в траектории своей прогулки. — Случилось то, чего мы и еытак боялись.

— ?

— Андропов.

Неизвестно, откуда он об этом узнал. В Москве еще было утро, и шел Пленум ЦК — но, видимо, в МВД работала своя система оповещения, и она была надежной.

Я замер. Услышать от офицера МВД «мы и вы» было странно, пусть я уже и понимал, что МВД и КГБ — это не одно и то же. Однако, с другой стороны, разве я боялся?

Егорыч по жизни никого не боялся — потому и был «вечным политзэком». Точно не боялся Бородин — пусть ему и приходилось в те дни хуже всех. Ставший недавно начальником Пятого отделения, Шпак выписал Бородину почти сразу большие дозы трифтазина и аминазина. Если раньше вечером по пути в столовую я обычно видел Колю, сидевшего на койке с английским словарем Миллера в руках, откуда Коля методично выписывал слова, то теперь нам редко удавалось перекинуться через форточку парой слов. Глаза его были мутными, речь затрудненной. Большей частью он просто лежал на койке в бывшем овощехранилище, укрывшись от холода бушлатом. На прогулку в тот день Бородин вышел только для того, чтобы узнать новости.

Нас они особо не взволновали — все уже были готовы к худшему.

Я сидел почти три года, я стал зэком. Для меня уже не было «завтра», я жил так, как должен жить зэк — здесь и сейчас. Меня не мучили сны о воле — как некогда в КПЗ. Я не находил радости в мечтах о ней — как первые два года. Я понял, что время не форма существования, а всего лишь ощущение и им можно управлять, ощущения свои выравнивая. Это было непросто, но возможно. Выйти из гештальта. Наблюдать свои чувства и эмоции, как чужие. Не подавлять их, не бороться с ними, не вовлекаться в их игру — а позволять им проходить мимо, как будто наблюдая со стороны.

Идеально, это было то самое состояние, которое накатило на меня в первый день в надзорной камере Первого отделения. Иначе неизбежным было провалиться в страдание. Здесь страдание было тканью жизни, другой жизни просто не было.

Страдал на пятнадцатом году несвободы Егорыч. Страдал от нейролептиков свернувшийся в комок под забором Коля Бородин — ходить он толком не мог. Страдал человек-циркуль Денисов, по-старчески шаркавший ногами по дворику, хотя ему и было всего чуть за сорок. Страдали половина зэков Шестого отделения, бывших некогда вполне бодрыми, но за несколько месяцев после появления Ерофеевой превратившихся в стариков.

Где-то в Третьем отделении страдал Вася Суржик. Его вывели на несколько недель на швейку, которые закончились тем, что как-то по пути назад Васю сильно толкнул санитар, на что Вася, бывший столь же упрямым в своих представлениях о добре и зле, сколь Егорыч в своих политических убеждениях, пригрозил санитару в следующий раз того «вырубить». По возвращении в отделение Васю тут же перевели в строгую камеру, привязали и снова стали колоть аминазином и галоперидолом.

Все страдали от холода, недостаточного питания, скученности, однообразности жизни в четырех стенах. Страдали от неизвестности, изредка занимаясь гаданием — на доминошках или на спичках, — когда их выпишут.

Все это делало людей злобными, раздражительными, в лучшем случае — замкнутыми. Страдание никого из них не очищало. Наоборот, только в те минуты, когда людям удавалось, пусть иллюзорно, но выйти за его пределы, проявлялись добрые и человеческие качества.

Женщины безумно красивы, когда поют, танцуют, играют на музыкальных инструментах или рисуют — некогда мне нравилось наблюдать, как рисовала Любаня. И даже тюремные босховские рожи разглаживались, становились мягче и человечнее тогда, когда зэки, сопереживая, смотрели по телевизору фильм, читали, играли в шахматы или даже забивали в живом азарте козла. Любая мыслительная деятельность или эстетическое переживание возвращали в человечество самых законченных уродов — пусть всего на краткий миг. Страдание обращало их снова в злобных тварей.

После тюрьмы невозможно любить людей. Шаламов был прав, когда писал о «чрезвычайной хрупкости человеческой культуры, цивилизации» и о том, что человек мог превратиться в зверя за три недели. И не потому, что в тюрьме видишь, на какие зверства способны люди. Самое страшное — когда понимаешь, на что способен в страдании сам. Неожиданно во дворике появилась еще одна фигура — незнакомая женщина в белом халате поверх формы МВД. По ходу Егорыч толкнул меня локтем в бок:

— Это Одуванчик.

Ласковое прозвище женщине не шло, хотя происхождение его было очевидным: ее голова, кудрявая и насквозь выбеленная перекисью, действительно, напоминала головку перезрелого цветка.

В СПБ Одуванчик уже давно не работала, она служила врачом в СИЗО. Во дворике она появилась по каким-то своим делам, которые обсуждала с тюремным прапорщиком. И все же цепким взглядом профессионально окинула «контингент». Я же пристально вглядывался в нее — и ничего особенного не видел. Женщина была совершенно никакой, таких можно было встретить в любой очереди и на любой автобусной остановке. Круглое лицо, нелепая советская прическа, пухлая фигура, неуклюжая походка. Выделялась она разве что высокомерным видом, свойственным вахтершам и продавщицам пивных ларьков, — людям, выучившим, что они имеют право разрешать или запрещать другим пользоваться какими-то земными благами.