Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [179]
Тут же я попал совсем неожиданно и сразу в руки, ибо оказался последним. Валентина засунула обе ладони в карманы куртки — и вытащила из одного лезвие бритвы и из другого купюру в пять рублей.
Лезвие, как ни смешно, использовалось в производственных целях: пороть швы им было куда сподручнее, чем огромными швейными ножницами. Им же я вспорол и воротник куртки, где хранились последние деньги. За пять рублей я договорился купить сразу пять пачек сигарет для Егорыча — чем постоянно занимался. Однако сигарет у санитара не оказалось, купюра осталась в кармане до лучших времен — хотя, как часто в жизни бывает, сразу и неожиданно наступили худшие. Прошли три года после ареста, но я снова сделал ту же ошибку, что и в 1979-м — понадеялся на авось.
На другой день пришлось давать объяснения Кисленко и снова что-то врать. Я сильно нервничал: по «уголовному кодексу» СПБ за лезвие сразу полагалась отправка в «лечебное» отделение, и никакие смягчающие обстоятельства во внимание не принимались. Однако мои басни Кисленко вновь удовлетворили — на чем инцидент и был исчерпан.
Чуть позднее выяснилась причина столь мягкой реакции Кисленко. Как-то ни с того ни с сего он вызвал меня в кабинет и вдруг совершенно неофициальным тоном стал рассказывать, что работа в СПБ его устраивает, но дальневосточный климат суров и болеет дочка. Ему предложили должность нарколога в диспансере в подмосковных Мытищах, но решиться на переезд и потерю всех бенефиций офицера МВД было непросто.
— Как считаете, стоит переехать? — спросил Кисленко.
Это был сложный вопрос, ибо я отчасти являлся заинтересованной стороной. Кисленко, без всяких оговорок, был лучшим начальником отделения во всей СПБ. Как и все прочие, он был, конечно, сначала офицер МВД, а потом врач — и то, что он делал, было гораздо ближе к должности начальника отряда на зоне в ГУЛАГе, чем к работе психиатра. Кисленко беседовал с «пациентами» от силы раз в год, не лечил депрессий, не говоря уж о психозах, и назначал нейролептики в наказание за проступки с такой же легкостью, с какой отрядный отправляет провинившегося зэка в ШИЗО.
Однако все это Кисленко делал «по должности», и никогда не наблюдалось, чтобы к выполнению надзирательских обязанностей примешивались эмоции — которые неизбежно превращают человека, облеченного абсолютной властью, в садиста. В отделении он сохранял баланс между строгостью режима и теми мелкими свободами, которые мы имели. Уход Кисленко неизбежно означал бы и нарушение этого баланса.
Тем не менее из неспособности врать я все же посоветовал Кисленко бросить эту службу и переезжать в Москву. Сам же отправился думать, как мне сохранить свой внутренний баланс, который чудесным образом установился к лету 1982 года.
Это состояние стоило многого, ибо было наилучшим со времени одиночки в самарской тюрьме.
Еще в феврале я был очень плох. Я был на грани, за которой почти стопроцентным становился риск суицида или какого-нибудь индуцированного психоза — с переводом в Первое отделение. Все-таки быть нормальным среди сумасшедших — это ненормально.
Я снова начал доходить, несмотря на достаточное питание: терял вес, кровоточили десны, в глазах через пару часов шитья появлялись темные круги. Почти все выходные дни я проводил, валяясь на койке. По вечерам иногда вдруг накатывало состояние оцепенения — и тогда я долго сидел, держа в руках книгу, которой не читал, и не менял позы, сколь бы неудобной она ни была. Сказывалось отсутствие витаминов, недостаток солнца и свежего воздуха — ну, и главное, смысла такой жизни.
И вдруг на свидание приехала Любаня.
Дата свидания долго была неопределенной — Любаня то болела, то ей нельзя было отпроситься на работе. Еще какое-то время Бутенкова — вернее, КГБ — отказывалась выслать вызов, необходимый для въезда на пограничную территорию. Поэтому я сильно удивился, когда Валентина неожиданно вызвала меня со швейки, после чего отконвоировала вниз на первый этаж.
Там я увидел Любаню.
Первый раз за полтора года.
Она не изменилась ничуть.
Те же свитер и джинсы, высокие каблуки, та же Любаня — ну, разве что чуть худее, чем раньше; видимо, мы доходили с ней синхронно, пусть по разным причинам. Те же улыбка и жесты — слегка манерные, как и всегда.
Третьим с нами сел сам Кисленко — что было против всех правил СПБ. Минут двадцать он промаялся, оказавшись в некомфортной ситуации — третьим в беседе мужа с женой, — после чего без объяснений вышел, оставив нас на все оставшиеся сорок минут наедине.
Мы больше ничего не говорили. Мы целовались. Я сел рядом с Любаней и целовал все открытые места на ее теле, бывшем так близко и так любимом, — как уже давно не было. Аромат Любаниной кожи кружил голову и пьянил. Каждый поцелуй бил сильной дозой наркотика, выводившей куда-то в космос, за пределы пространства.
Таким я и вернулся в отделение — парящим над землей и совершенно вне ума.
