Девятый час - [4]

Уже собираясь уходить, она увидела, как к полицейскому направляется молодой человек с молочно-белым зубом, он все еще был в шляпе.

– Эй, О’Нил! – окликнул он. Вот уж кто не имел представления о приличиях.

В полутемной спальне соседка, стоявшая у кровати, мыслями была далеко. Кряжистая женщина лет сорока. Ей, несомненно, надо было укладывать спать детей, ублажать мужа. У нее своя семья, свои беды, от нее нельзя требовать, чтобы она бесконечно опекала других горемык.

Монахиня только кивнула, пока они менялись местами. Уходя, женщина оглянулась и шепнула с порога:

– Я могу для вас что-нибудь сделать, сестра?

Сестра Сен-Савуар вспомнила шутку, которую отпустила как-то, когда тот же вопрос ей задала в одно непростое утро молодая монахиня: «Да. Не могла бы ты за меня пописать?»

Но вслух она сказала:

– Мы справимся.

Ей хотелось, чтобы Энни Мак-как-то-там услышала именно это.

Когда соседка ушла, сестра Сен-Савуар достала из-под плаща свою маленькую корзинку. Корзинка была неопрятной и жалкой, сплетенной неблагословенными, неумелыми пальцами, и ей несладко пришлось от того, что ее так долго прижимали к телу. Сестра постаралась распрямить ее и придать форму, в ноздри ей ударил запах зелени, который тепло тела и труды ее рук иногда выманивали из высохшей лозы. Поставив корзинку на прикроватную тумбочку, она отвязала от пояса кошель. Сегодня – сплошь монеты, в основном по одному пенни. Положив кошель в корзинку, она осторожно опустилась на краешек кровати: почки у нее ныли, в лодыжках и стопах пульсировала боль. Она посмотрела на девушку – длинную спину, изгиб молодого бедра, тонкие ноги под широкой юбкой. Внезапно девушка повернулась и с плачем уткнулась ей в колени.

Сестра Сен-Савуар накрыла ладонью темную головку Энни. Волосы были густыми и мягкими, как шелк. Редкая красота. Сестра погладила тяжелый узел волос, который грозил развалиться, и смахнула прядь с ее щеки.

В одном монахиня была уверена: муж лелеял эту девушку с прекрасными волосами. Любовь не была причиной трагедии. Скорее уж дело в деньгах. В алкоголе. В безумии. В погоде и времени года: умирающий день в начале февраля, есть ли в году пора, более подходящая для отчаяния? Самой сестре сегодня приходили на ум похожие мысли, пока она долгие часы просила милостыню в продуваемом насквозь вестибюле.

«Мы все испытываем отчаяние, – думала она, – все мы, кто идет по улице, входит в магазин или выходит из него, с мокрыми плечами, ссутулившиеся, все, кто видел ее, но сделал вид, будто не видит, все, кто хмурился, и все (хотя в этот сырой день таких было не слишком много), кто, проходя, опускал руку в карман или сумочку, мы все его испытываем, думала она, в сей юдоли слез чувствуем груз низкого неба, равнодушного дождя и сырых глубин бесконечной зимы, кислый запах вестибюля, сернистое дыхание подземки, медных монет, холод, который забирается под одежду и опустошает твое нутро».

Сегодня она просила милостыню шесть с половиной часов и была так подавлена погодой и самой зимой, что не нашла в себе сил сдвинуться со своего насеста и снести будничное унижение – воспользоваться общественным туалетом в универмаге. И потому она покинула свой табурет на час раньше обычного.

– А нужно нам вот что, – сказала она наконец. – Не спешить и продвигаться шаг за шагом. – Это была ее обычная вводная фраза. – Ты обедала?

Девушка затрясла головой, потершись о бедро монахини.

– Каким-нибудь родственникам можно позвонить?

Девушка снова покачала головой.

– Никого нет, – прошептала она. – Только мы с Джимом.

У сестры Сен-Савуар возникло искушение чуть приподнять плечо девушки, чтобы уменьшить давление на ноющий мочевой пузырь, но она сдержалась. Она сможет потерпеть еще немного.

– Тебе нужно где-то переночевать, – сказала она. – Во всяком случае, сегодня.

Девушка отстранилась, подняв лицо к тусклому свету.

Она оказалась не настолько юной и не настолько хорошенькой, как воображала сестра Сен-Савуар. Заурядное круглое лицо, сейчас опухшее от слез, залепили мокрые пряди прекрасных волос.

– Где мне его похоронить? – спросила она.

В ее глазах монахиня прочла решимость продвигаться шаг за шагом – и это был не результат ее увещеваний, а скорее, из какого теста была сама девушка.

– У нас есть участок на Голгофе в Куинсе, – продолжала она. – Мы взяли его, когда поженились. Но теперь церковь ни за что не позволит.

– У тебя есть документы на участок? – спросила монахиня.

Девушка кивнула.

– Где?

– Наверху. В буфете.

Сестра мягко коснулась щеки девушки. Не столь юное или хорошенькое лицо, как она вообразила поначалу, но уже знакомое: дуги густых бровей, чуть выпяченная верхняя губа, россыпь родинок на щеке. Отчаяние легло на сей день тяжким грузом. Против отчаяния сам Бог бессилен – в это сестра Сен-Савуар твердо верила. Она верила, что Бог опустил голову на руки, пока молодой человек квартирой выше выскользнул из своей серой жизни (из воротничка и из ярма) не из-за отсутствия любви, а из-за абсолютной неспособности продолжать, в очередной раз выбираться из глубин холодного февраля и хмурого, клонящегося к вечеру дня. Бог плакал, она верила в это, когда вставала со своего табурета в вестибюле «Вулворта» на час раньше обычного, когда поворачивала на улицу с пожарной машиной, рассеивающейся толпой, светом фонарей, застрявшим в мелких лужах, даже когда поднималась по каменной лестнице, – ноги отекли, хотелось в туалет, но она все равно шла, хотя никто за ней не посылал. Тень от обмякшего пожарного шланга вдоль балюстрады, тень, похожая на сброшенную кожу огромной змеи, могла бы подсказать ей, что худшее уже случилось.