Девятое имя Кардинены - [3]

Впрочем, тогда еще, по горячим следам, можно было о ней узнать кое-что от одной семьи, вхожей в круг друзей Эно Эле. В дикую и расхристанную ночь, когда штурмовики Эйтельреда пошли по домам с автоматами, девчонка, вся зареванная, выскочила из окна и прибежала к ним домой — спасать их от ареста, а себя, как потом стало ясно, — от или приюта, или удочерения. (Видимо, разговоры о будущем детей в случае несчастья с отцом велись старшими в семье неоднократно.)

Волна катилась дальше. Весь Динан повязан цепями родства и дружбы, и по ним шли сейчас люди Эйтельреда. Но впереди них по тем же цепям передавали из рук в руки светлую девочку, ищейкам вроде и не нужную, но для тех, кто ее прятал, бывшую залогом будущей свободы. И так шло, пока не были выбраны все цепи и не порвались все нити.

Так Танеида стала, по распространенному здесь выражению, «всехним дитём».

Здесь следует некое отступление.

Общеизвестно, хотя и весьма спорно, что о самом святом для народа можно судить по ругательствам, первоначально имевшим смысл оберега. Поэтому чистоплотные немцы и изысканные французы в споре поливают друг друга грязью и экскрементами, набожные итальянцы вовсю брюхатят мадонну, русские возводят над своими матерями целые небоскребы многоэтажных выражений. В подобных случаях весь Динан прохаживается насчет детородных функций собеседника или подвергает пристальному и нелицеприятному рассмотрению его потомство. Ибо динанцы до крайности чадолюбивы. Из этого, в частности, следует, что дочь Эно-ини в своем новом воплощении сделалась не нищенкой и не беспризорником, вовсе нет, — но пчелой, которая собирает пыльцу со всех цветов. В любом доме такому ребенку перепадают и сытная еда, и крепкая одежда, лишь бы у самих хозяев это было. Если дитя остается на ночь — Божья милость дому; прибивается на неделю, месяц, год и того более — знак счастливого избранничества. Знаниями и умением с такими детишками делятся еще свободнее, чем материальными благами. «Всехние» — затычка во всякую бочку, верховоды и судьи справедливости в играх. Почему при таком подходе к воспитанию из них не вырастают самодуры и баловни — вечная загадка для чужестранных педагогов. Может быть, вся суть в том, что растут они в атмосфере добра, а держатся на свете, неласковом для всех в равной мере, — силой своего характера и ума?

Танеида впитывала в себя знание, как губка масло.

В лэнских предгорьях Эро, где культура была смешанной, более горной, чем пустынной, ее, как и всех девочек, обучали сложнейшим ритуальным танцам со скачущей ритмикой и особым языком жестов и всего тела (этим языком мастерицы умудрялись передавать даже стихи); но также, будто мальчишку, учили гимнастике, предваряющей фехтование на взрослых, так называемых «тяжелых» клинках.

В высокогорной южной деревушке, напоминающей крепостцу, она, плотно обтянувши голову белым платком, проникала в медресе слушать Коран по-арабски: мальчишки-муталлибы по обычаю отводили глаза от ее лица, а имам чуть улыбался в усы и громче обычного скандировал кашляюще-гортанные и торжественные слова, похожие на страстный любовный призыв.

Пожилой эркский священник, которому она нанималась мыть посуду, приветствовал отроковицу кухонной латынью, она с грехом пополам отвечала, и Катулловым медом отзывались на ее устах певучий верлибр Августина, четкая проповедь схоластов.

Ну, а в седло она всела еще лет пяти-шести, когда ее эроский дядюшка неосмотрительно поставил свою полудикую степную кобылку вблизи глинобитного забора, такого удобного для того, чтобы прыгнуть ей на спину. Почуя легкий вес, лошадь понесла, не разбирая дороги, а девочка намертво вцепилась ей в гриву.

И ведь подействовала отцова магия! Танеида не упала под копыта и не сползла под брюхо. Когда дядюшка на чужой кляче перехватил их, ему пришлось буквально отдирать ее от конской спины — полумертвую от страха и усталости, но куража отнюдь не потерявшую. Сгоряча он хотел было выдрать ее камчой, как норовистую лошадь, что выказала непокорство всаднику, но поглядел на сдвинутые брови и упрямый рот, вздохнул и сказал только:

— Завтра буду учить тебя настоящей посадке и как стремена подбирать. А то сгорбилась в седле, как дикий кот на ветке!

И несказанно щедр и просторен был мир вокруг нее.

Это все предыстория. История начинается сейчас.

Танеида — имя становления

— Ну, положим, как это меня все потеряли и позабыли? Это в Динане-то, где на ребятишек, а особо на малых девиц, едва не молятся? — отвечала ина Танэа на вопрос одного приятеля (а друзья и так знали). — Режимы «черных полковников» страшны первые год-два, а потом делаются только отвратными до не могу. И конечно, дед меня сразу начал искать по своим каналам, научным, а прабабуся — тоже по своим: торговым. И уж на что археологи в Динане дошлые, прямо землю носом роют, но купеческое сословие — это прямые пройды, у которых и в аду найдутся влиятельные сокорытники!

— Словом, картина в результате получилась еще та. Искали-то меня все, но на решающем этапе включились главные заинтересованные лица… И вот теперь представь: раннее утро в лэнской деревне-крепостце, ворота нараспашку, а внутри — узенькие улочки да глухие заборы в полтора человеческих роста, сложенные всухую. Ты ведь там бывал, верно? И шествуют внутри этого каменного кишечника две персоны грата: мой пожилой профессор в сюртуке, белой рубашечке, начищенных туфлях и при галстуке бабочкой, а бок о бок с ним — долговязая старуха на голову его выше и прямая, как ствол карабина, что висит на ее спине книзу дулом — чтобы не выстрелило по нечаянности. На старухе — темная сорочка, поверх нее — черный сарафан до пят, башмаки из семи бычьих шкур, а на голове — распущенный покров вдоль всего стана. Все и вся дремлет, только из-за самого главного и самого высокого забора кто-то блажит: