Если кто-нибудь выходит в это время из подъезда, они от смущения замолкают. Даша тонким каблуком начинает водить вдоль каменной ступеньки, а Виталий начинает хмуриться. Совсем по-детски, по-хорошему хмуриться.
Домой Виталий уезжает на чем-нибудь последнем — троллейбусе, автобусе или поезде метро.
Николай тоже уезжал всегда на чем-нибудь последнем. И в тот день сорок первого года он уехал от нее в последнем вагоне эшелона. Впрыгнул уже на ходу.
Она вернулась с вокзала в комнату на Ордынке, где они совсем недавно начали самостоятельную жизнь.
Топили плохо, и было очень холодно. Она присела к столу, положила руки на холодную клеенку.
Наступили сумерки, а потом и ночь.
Ей надо было рано вставать: она работала на оборонном заводе на окраине города. Все женщины тогда работали на оборонных заводах.
Она легла на диван, не раздеваясь. Укутала ноги шерстяным платком.
Она не опустила черную штору затемнения: хотела, чтобы в окно были видны звезды. Так ей казалось, что не одна в комнате. Но белые бумажные полоски, наклеенные на стеклах, перечеркивали звезды.
Даша — невеста Виталия. Ей двадцать один год. Невеста — это слово рядом с молодостью.
А она в двадцать один год узнала слово, которое должно быть очень далеким от молодости.
…Роды случились преждевременные, и все от того слова. Она упала в цеху на пол, потеряла сознание. Она запаивала в большой радиолампе «ЭКМ-500» стеклянный баллон. Осколками стекла порезала лицо и руки.
Ее отнесли в фанерную комнатку, где обычно сидел начальник цеха, и там она родила девочку.
…Эта девочка была единственным, что осталось у нее от Николая. И она все ждала, что Николай появится в девочке — его темные глаза, его волосы, брови, твердая линия рта.
Но девочка была похожа на нее: светлые глаза, мягкие большие губы, веснушки около носа — мелкие, едва заметные, — вот только волосы, может быть, которые крупными витками падали на лоб, были от Николая.
Она назвала ее Дашей.
Николай любил стихи.
Садился верхом на стул, раскрытую книгу клал на спинку стула и начинал вслух читать:
От заката к облакам рассвета
Пересек я горные края…
Она лежала недалеко от Николая на ковре, подложив под голову ладонь, и слушала:
Легкий светлячок, комочек света,
Где ж ты скрылась, девочка моя?
За вечерним окном шумели листья деревьев. На топкой занавеске повисли огни уличных фонарей. Между огнями иногда вспыхивали голубые зарницы — их высекали из проводов троллейбусы. Шли, перекликались прохожие.
А Николай все читал, отбрасывал со лба волосы (у него была такая привычка — отбрасывать волосы) или начинал тихонько покачиваться на стуле (тоже была привычка).
В детстве ему запрещали это делать — он сам ей рассказывал, — потому что расшатывались, ломались стулья.
А она не запрещала. Она никогда и ничего ему не запрещала.
Денег у них было совсем немного — две стипендии, сложенные вместе.
В тот день, когда получали эти две стипендии, Николай весело кричал: «Вперед, к Филиппову и Елисееву!» И они ехали на улицу Горького в бывшую булочную знаменитого купца Филиппова, покупали московские калачи. И в бывший гастроном знаменитого купца Елисеева, покупали маргарин. Все это можно было, конечно, купить и на Ордынке, но так было интереснее: калачи от Филиппова, маргарин от Елисеева.
Из носильных вещей они почти ничего не покупали.
Летом Николай ходил в своих клетчатых рубашках и в одних и тех же брюках, которые ей изредка удавалось погладить. Зимой — в лыжном костюме.
Она летом ходила в красном платье с пояском и в тапочках «спортсменках». Зимой — в дешевом бобриковом пальто и в коротеньких суконных ботах с застежками.
Николай помогал снимать эти боты, когда откуда-нибудь возвращались, потому что у нее всегда замерзали руки. Он становился на одно колено и начинал возиться с застежками. Теперь таких бот не делают: считают старомодными.
…Она продолжала работать на заводе — запаивать стеклянные баллоны в больших радиолампах «ЭКМ-500».
Дочка часто болела. Маленькие дети часто болеют.
Она сидела возле нее и краем полотенца, смоченным в уксусе, вытирала грудь, худенькую, как у мальчика. Поила микстурами. Расчесывала волосы — крупные влажные витки.
Вечером загораживала газетой лампу, снимала туфли и неслышно ходила по ковру. Иногда останавливалась перед зеркалом.
Она красивая? Нет. Обыкновенная. Только Николай говорил, что она красивая.
…Осколки стекла оставили глубокие рубцы на щеке и подбородке. Ей говорили — надо сделать пластическую операцию. Совсем несложную. А зачем?
Ей говорили — вы очень еще молодая. А зачем она «очень еще молодая»?
Только Николай имел право взять ее за руку и остановить среди берез. Но он уехал в последнем вагоне эшелона. Впрыгнул уже на ходу.
А потом это слово, от которого сделалось холодно на всю жизнь… Обручальное кольцо надо носить на левой руке.
Кольца никогда не было. Их единственным богатством считается ковер, тот самый, по которому она ходит уже не один год из утла в угол.
Трудным был День Победы.
Кончилось напряжение войны, которое держало в напряжении ее и других таких, как она. Кончилась последняя совсем маленькая, совсем ничтожная надежда, что Николай вернется. Пускай надежда почти без надежды, но она все-таки еще была. А вот теперь кончилась.
