Девять - [24]

– На х… было все это отстраивать, если и так здесь негде спрятаться, – сказал Яцек.

– Что?

– Ну этот город. Здесь все смердит трупами.

– Трупы вроде повытаскивали.

– Вот именно. Подумай: сегодня в полдень, например, Страшный суд и Воскресение…

– Какой суд?

– Ну х… с ним, все равно его не будет. Одно Воскресение. Всеобщее. На Маршалковской лопается асфальт, и они вылезают; на Аллеях расползаются тротуары, и тоже они вылезают, отовсюду. Сидишь в «Макдональдсе» на Свентокшиской, давишься своим бигмаком, и тут здрасьте! Линолеум, бетон – все на кусочки, и вот жмурик, потом другой, везде, на развязке, в Пассаже, в Саксонском[38] трава расступается и они вылезают как грибы или как эти немецкие гномики из гипса – на площади Повстанцев, на площади Дефилад – и дефилируют себе: полиса у себя на улице Видок мучают какого-нибудь торчка, а тут – раз – еще один клиент из-под пола, даже лучше; потом Миров и Муранов, там просто землетрясение… О, тут не будет той благопристойности, как раньше, на кладбищах, в Вульке,[39] на Брудне, на Воле, где пусто, ни одного человека, да все ровными рядками, да сложив ручки, – так, как их клали… Тут будет по-другому.

– Переклинило тебя, Яцек.

– Нет. Просто думаю о том о сем. И об этом тоже. А ты нет?

– У меня не было времени. И с религией я не очень…

– Но «Триллер» Джексона ты видел?

– Ну видел.

– Так вот это то же самое, только среди родных осин. Покупаешь в киоске сигареты и улетаешь в дыру.

– Это меня как-то не колышет, – ответил Павел и потянулся за сигаретой.

– Концы концов уже никого не волнуют, – сказал Яцек с тихим смехом.

– Сегодня один ненормальный спрашивал меня на Центральном, верю ли я в сатану.

– И что ты ему сказал?

– А что я должен был сказать? Ничего.

Потом они заснули. Лежали навзничь с открытыми ртами, и обоим снилась их жизнь, но они ее не узнавали, и поэтому их тела спокойно отдыхали, не пытаясь защищаться. Свет переливался через подоконник и медленно растекался по полу. Как серая вода. Он поднимался все выше и выше, пока не затопил сначала их, потом стол, а потом дошел и до потолка.

Вскоре после этого Шейх встал с подстилки, вытянул передние лапы, прогнулся и зевнул. Поплелся на кухню, но в миске было пусто. Хозяин и Силь спали. От нечего делать Шейх решил попить. Сделал три глотка, шлепая языком по воде. Он чувствовал какое-то беспокойство. Черные когти цокали по темно-красной терракоте. Звук был тихий, сухой, но отчетливый. Пес вышел в коридор, обнюхал хозяйские ботинки и сразу вернулся обратно. Забрался передними лапами на подоконник и выглянул в окно. И увидел странную вещь: откуда-то из глубины Рембертова[40] или Веселой[41] поднимался огонь. Его еще не было видно, но небо уже пылало. В дымке над гребенкой леса на Ольштынке поднималось красное зарево. Похожее на темный огонь, который горит внутри Земли, огонь, никогда не видевший дневного света и от этого слепой. Чем выше, тем он становился бледнее, словно его подпитывали воздушные массы: оранжевый, над ним золотой, который тоже постепенно бледнел, делаясь все горячее, и переходя наконец в серебристо-белое свечение. Черный хвост дыма из трубы Кавечинской ТЭЦ растянулся по всему небу, но, достигнув зарева, сразу рвался, лопался, как от порыва ветра, но не рассеивался, а складывался в огромную фигуру. Она шевелилась, сгущалась, редела, просеивала свет, и казалось, что это живое существо – то ли человек, то ли животное, – которое пытается оторваться от земли, сделать шаг, потом другой, двинуться к реке и перепрыгнуть ее одним махом. Словно учится ходить. Шейх поднял морду и тихо заскулил. Понюхал воздух, клацнул зубами, снял лапы с подоконника и направился в глубь квартиры.

В депо на Ольштынке женщины прибирали красно-зеленый склад «Евро-Сити». Одна из них, пожилая, седая, с завязанным на шее платком, вышла на низкий перрон и быстро перекрестилась.

Они проснулись все же слишком поздно. Съели остатки холодного супа. Выкурили по сигарете. Молча. Яцек раздвинул шторы. Небо было голубое и чистое. Красная стрелка подъемного крана на противоположной стороне улицы была похожа на лапку огромного насекомого. Павел на кухне пил воду из белой кружки. Он надел ботинки и включил радио.

– Одиннадцатый час, – сказал Яцек; Павел выключил радио, и они вышли.

Яцек сказал, что ему надо на Прагу. Павел спросил, можно ли ему с ним. Тот неуверенно кивнул. Они перебежали дорогу, перескочили через ограждение, – как раз подошел второй. Яцек впрыгнул первым. Уселся и ни разу не обернулся. Павел пробил билет и занял свободное место через два кресла от него. Просторно, прозрачно, прохладно. Воздух в вагоне был светло-желтый. С пола поднималась пыль и висела в косых полосах света. Ночью он поспал, голода пока не ощущал, плечо болело меньше. Перебрал в памяти события вчерашнего дня. Все укладывалось в единое целое. Все события подходят одно к другому, когда они уже в прошлом. Страха он не чувствовал. По крайней мере не так явно. Его раздражали грязные носки. Стопы горели. Ближе к Свентокшиской в автобусе стало еще свободнее. На остановке никто не вошел. Павел заметил на полу бумажку. Поднял ее. Это был обычный листок бумаги в клеточку, сложенный вчетверо. Пустой. Ни единого слова. Положил его в карман, бросив взгляд по сторонам. Никто на него не смотрел. Три женщины уставились в окно.