Девять месяцев, или «Комедия женских положений» - [12]
Но вернёмся в, простите, лоно самого обыкновенного, заурядного, как дёготь, женского романа.
В общем, так ли, сяк ли, со скандалами, придирками, разборками и без оных, Павел Петрович Романец, заместитель главного врача по лечебной работе, и Софья Константиновна Заруцкая, старший ординатор обсервационного отделения, сосуществовали. И симбиоз этот был выгодным. Очевидно, что и взаимовыгодным, как любой симбиоз. Софья отменно выполняла свою работу, отчасти и благодаря тому, что всегда чуяла затылком неусыпное око начмеда. В свою очередь начмед, придираясь и скандаля, не мог втайне не отмечать, что девка-то ого-го! – толковая. Комар носа не подточит, как бы ни желал горячей сладостной крови этой девицы. И лечебная работа на уровне, и, как прочие выскочки, решившие, что они талантливые лекари и непревзойдённые хирурги, надежда акушерско-гинекологической школы, от бумажной работы не отлынивает. Документация у Заруцкой – не подкопаешься. Ни собственное руководство, ни кто – тьфу-тьфу-тьфу! – со стороны. Этой гнусной Софье можно поручить написать (а то и, кто без греха, м? – переписать) всё что угодно, и всё будет в ажуре.
«Если вы хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы!»
Хотя Романец не питался трюфельной пылью от ницшеанского Заратустры, но он не только не нёс Софью Заруцкую, а ещё и постоянно пинал в качестве бонуса и ускорения процесса сверхочеловечивания. За что, как ни крути, честь ему и хвала по итогам.
Потому что долго ли, коротко ли, но гораздо быстрее, чем в среднем по популяции молодых врачей, – а сделал он её старшим ординатором. Ибо сил никаких уже не было от бесконечного разгильдяйства и беспросветной халатности по отношению к бумажным обязанностям, имеющимся у каждого уважающего себя врача этого самого конкретного отделения этого самого конкретного лечебного учреждения. (И, как подсказывает автору житейский опыт и пусть малое, но всё-таки знание человеческой натуры – не только этого.) Софья же Константиновна и так уже давненько помогала с бумажной и административной работой заведующему. Да и по лечебной части хорошо соображала, и руки, растущие из нужного места, должным образом были поставлены.
Заведующий отделением обсервации потихоньку уже подбредал к глубоко пенсионному возрасту, и главврач намекал, что пора. Не потому, что хотел сплавить толкового заведующего на пенсию, а потому что ему самому намекали – из министерства – пора! Пора и честь знать, да и место освобождать. Потому что подросло племя младое, незнакомое. Незнакомое с акушерством и гинекологией, понятия не имеющее о тонкостях виртуозной оперативной техники и близко не знающее не то что подводных камней администрирования, но даже и поверхностных его течений. А знающее что? Привилегии, якобы даваемые властью. Пусть даже и такой малой, как заведование отделением. Погоны – они же не только звёздами красивы, но и ответственностью чреваты. И чем больше у тебя звёзд, тем больше тебя е...
«Ёлки-палки! – думал главный врач. – Что же делать?! Как я скажу Петру Валентиновичу, что его уже того... Заочно списали на берег. А я теперь должен всё это ему объявить и под торжественный марш, исполняемый акушерками на корнцангах, вручить ему какой-нибудь крупный сувенир, типа зеркала Куско, отлитого из бронзы в масштабе пять к одному, и пожелать приятного огородничества. Ему – Петьке! С ним этот родильный дом вместе начинали. Мама дорогая, что же делать?!»
Но мама дорогая главного врача уже давно почила в бозе и ничего не могла подсказать своему немолодому уже сыну. А не выполнить министерское пожелание (читай: «приказ») он не мог, потому как и сам был уже откровенно немолод даже для главного врача. Самого могут попереть за неподчинение негласным распоряжениям. Потому он призвал к себе Павла Петровича Романца, дал ему строгим голосом соответствующие указания «на предмет» и укатил в отпуск. «Кошка бросила котят, пусть это самое как хотят!» – сказал он себе, усевшись в кресло бизнес-класса, и немедленно выпил, потому как страдал выраженной аэрофобией, а нынче ещё и осложнённой муками совести. Они и правда вместе с заведующим обсервационным отделением зачинали, вынашивали и поднимали этот родильный дом более двадцати лет назад. И заведующий в настоящий момент времени был вполне ещё бодр, трудоспособен, и ни члены, ни кора головного мозга его не испытывали ни малейших стигм должного бы уже начинаться возрастного тления.
В общем, главный врач умыл руки и чувствовал себя ни много ни мало Понтием Пилатом. Кем себя только не почувствуешь в условиях не совсем уж кристально чистой совести по отношению к ближнему своему с гордым именем «друг», вкупе с алкогольными парами. Главный мучился в мягком кожаном кресле с откинутой спинкой, и снились ему то римский сенат с его вечным: «И ты, Брут?!», то белорусские партизаны, коих он сдал фашистам, и прочая подобная компиляторная ерунда, штампуемая утомлённым мозгом.
Павел Петрович спал безмятежно, ему не снилось ничего, потому что он друга не предавал – он исполнял распоряжение начальства. Вызвав Петра Валентиновича к себе в кабинет, начмед сухим –
