Девять девяностых - [16]

Директриса смотрела на него во все глаза — как будто видела впервые. Как будто иностранец залопотал вдруг на русском языке — да еще и уральской скороговоркой.

— Я не возражаю, — произнесла наконец. — Мы изыщем средства.

— Благодарю за оперативно принятое решение. — Внутри у Пал Тиныча всё смеялось и пело, как бывает в первый день летнего отпуска на море.

— А по какой причине Механошина сама не явилась? — насторожилась Юлия Викторовна.

— Сегодня Диана Романовна отсутствует по семейным обстоятельствам и попросила меня довести до вашего сведения эту информацию.

Директриса кивнула и попрощалась — лицо у нее было как у королевы, которая раздумывает, не дать ли ему поцеловать перстень. Не дала — лишь подровняла с шумом пачку бумаги на столе, и так в общем-то ровную.

Пал Тиныч вышел из кабинета и почувствовал, что радость исчезла — более того, ему вдруг захотелось срочно принять душ, или хотя бы прополоскать рот, чтобы произнесенные слова не прилипли к языку навсегда. Но было поздно — он принял клятву бюрократа. Стыдно, зато тебя понимают. И Диана была рада: родители лицеистов давно отказались складываться на поездку для руководительницы, то есть своих-то отпрысков они оплачивали беспрекословно, но включать в стоимость Диану не желали. Кризис никто не отменял, а те, кто родом из девяностых, — они всегда начеку.

Родители — поколение первых в стране богатых и будто бы свободных людей — обладали в лицее истинной властью. Не все: ареопаг, как водится. Именно эти избранные решали, какой учитель достоин преподавать в лицее, а какому лучше перейти в обычную школу. Рита, жена Пал Тиныча, работала как раз в обычной — и честно не понимала, в чем разница между двумя этими заведениями. Условия почти те же, в чем-то лицей даже хуже — вот в Ритиной школе каток больше и актовый зал просторнее.

— Зато у вас детей по тридцать пять человек в классе и контингент по месту жительства, — заступался за лицей Пал Тиныч.

— И что? — сердилась в ответ Рита. — Мне, по крайней мере, не объясняют, кому какие оценки нужно ставить. И камеры в кабинет не вешают. которая «не довела до сведения администрации конфликтную ситуацию». Девочка Соня написала полугодовую контрольную на два — и учительница решительной рукой нарисовала и в дневнике, и в журнале кровавого лебедя. А девочка была не просто девочка по месту жительства, но дочь могущественной Киры Голубевой, главы родительского комитета, дамы без возраста и сомнений. Соня Голубева — она сейчас учится в одном классе с МакАровым и сестрами Крюковыми — дурнушка с крепкими икрами футболиста, вечно шуршит обертками от шоколада, будто не на урок пришла, а на балет.

Сонина мать явилась на следующий день после двойки, еще до первого звонка зажала биологичку в лаборантской. Училке бы покаяться, принести извинения — ладошка к груди, брови кверху. А она начала спорить: ваша девочка не знает ничего, полный ноль, на уроках сидит с отсутствующим видом. На слове «отсутствующий» биологичка сбилась, это слегка смазало впечатление.

— Она ничего не знает, потому что вы не научили! — сказала Кира Голубева, и палец ее смотрел прямо в сердце биологичке, но та никак не могла понять, что происходит, — бубнила всё мимо, не то.

— Я подаю лицею такие деньги не для того, чтобы моя дочь сидела на уроках с отсутствующим видом! — повысила голос Кира и на слове «отсутствующий» не сбилась, устояла. Ей не улыбалось болтать с этой дурой так долго — да ей вообще этим утром не улыбалось. — Ваша задача — сделать так, чтобы Соне было интересно. Не получается — ищите подход. Вам за это платят, и платят прилично, не то что в обычной школе.

Биологичка хотела что-то сказать, но поперхнулась словом и просто чмокнула в воздухе губами — как будто поцеловала Киру Голубеву. На другой день в кабинете установили видеокамеры — Кира хотела знать, как продвигается дело по увлечению Сони биологией. Дело продвигалось вяло, Соня зевала, хрустела челюстью, и потому через месяц училку пришлось уволить. На ее место — как в китайском оркестре за каждым скрипачом — стояла длинная очередь претенденток.

Пал Тинычу не нравилось засилье родительской власти в лицее — но он прекрасно понимал, что революции здесь быть не может. Как и эволюции. Разве что деволюция и девальвация. Если жизнь его чему и научила — а ему с детства мама предсказывала, что жизнь обязательно обломает сучья и наподдает по всем местам, — так это терпению.

Он терпел Риту — хотя она подтрунивала над ним, потешалась, насмехалась и сколько бы еще глаголов вы ни вспомнили в продолжение ряда, все они здесь подходящие, берем — заносите!

Он терпел Диану — пусть она была ему временами совершенно непонятным и чужим человеком. Терпел коллег, терпел учеников (даже седьмой класс с литерой «А»). Терпел кроткую зарплату — Кира Голубева заблуждалась: платили в лицее немногим больше, чем в обычной школе, а он к тому же посылал часть Артему, тайком от жены. Терпел он и обратную дорогу с ярмарки, и чем дальше уносило его от юности, тем больше требовалось терпения, но он справлялся: он вырабатывал терпение, как тополь — кислород. Это, кстати, была последняя тема урока у злополучной биологички, «сосланной» в обычную школу, — деревья, кислород и так далее.