Девяностые - [27]

И, разумеется, всех ждало ужасное будущее. В будущем были то хунта, то заговор, то погром, то возвращение коммунизма, то Сталин, то Пиночет, то истребление всех интеллигентных и близоруких, вовремя не добравшихся до аэропорта, а что до гражданской войны, то она присутствовала на страницах, в эфире и в разговорах так же буднично и неоспоримо, как ликер «Амаретто» на дне рождения у первокурсницы. - И вы еще сомневаетесь, что «эти», дай им волю, нас всех перережут? - спрашивал один пошедший по миру, но не утративший веры в частную собственность кандидат наук другого, пока дочки глушили ликер. Но его собеседник отказывался верить в то, что «нам нужен новый Корнилов», потому что «народ не готов». Да, пусть мы погибнем, но свобода превыше, свобода дороже, свобода главней. Девочки неуклонно напивались в соседней комнате, за окном улыбались «Продукты» и «Металлоремонт», принципиальных размеров пропасть между Гайдаром и Явлинским все никак не сокращалась, в то время как «эти» знай точили свои топоры где-то между Музеем Ленина и нехорошим Союзом писателей на Комсомольском проспекте, а страшный финал и всеобщая гибель все приближались.

Но никто не мог отгадать, с какой стороны они явятся.

II.

Журнал «Столица» тех лет - боевое издание Моссовета, отменный символ эпохи - выглядит сегодня воплощенной древностью, разновидностью таких же боевых изданий 1917 года, хотя большинство авторов его и героев живы и действуют в следующем веке. И дело вовсе не в количестве утекших годов, не в том, что обложка, картинка или макет кажутся архаичными до умиления. И даже не в том, что многие мелочи, избежавшие официальных мифов, режут глаз и намекают на изрядное историческое расстояние - так, бабушка русской революции Новодворская ругмя ругает новую власть, уже к 1992 году оказавшуюся тиранической и фашистской, а черный полковник Алкснис, совершенно потерявшийся под бдительным взором либерального корреспондента, бормочет что-то о правах человека и расставании с тоталитарным прошлым. Весь вообще этот ворох причудливых, ветхих манифестов сиюминутности, казавшейся тогда такой важной, а теперь почти дотянувшей до «Случаев» Хармса, удивляет, смешит, поучает, но отделяет нас от него все-таки не сюжет, не конфликт, не абсурд. Начало девяностых - это прежде всего пропавшая интонация.

Торжественная, в основе своей романтически-шестидесятническая, но уже простившаяся со всяким молодежным задором и неуклюже-почтенная, как запоздавший триумф седого и грузного человека, драматическая интонация революционного журнала ворочается и скрипит забытыми публицистическими приемами буквально на каждой странице. Выглядит это примерно вот как:

Горбачев медлит. Горбачев ждет. На свою беду, на беду всех порядочных, демократически мыслящих людей в СССР, первый Президент не спешит освободиться от команды тех, кто олицетворяет поворот к нашему самому мрачному прошлому, к тем 70 годам, что мы провели под гнетом административно-командной системы. Ежов и Абакумов, Пуго и Крючков: система не видит иного, несоветского завтра, завтра без лагерей и железного занавеса. И Президент, спящий заколдованным сном в Кремле, дает возможность партократам мечтать о возвращении к сталинизму. И даже Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, честнейший и достойнейший представитель старой номенклатуры, оказался бессилен повлиять на Горбачева и ушел в отставку. Да, время уходит. Но надежда все-таки остается. Проснитесь, Михаил Сергеевич! Проснитесь. Вы же слышите нас, мы с вами. Пока еще с вами. Мы ждем, мы поможем.

Не надо поспешных ха-ха и гы-гы. Русский мир начала девяностых, хоть бы и тысячу раз велеречивый и пошлый, был велик тем, что все-таки поддавался влиянию слова. Пусть и такого, ничтожного и сто раз до того слышанного, напечатанного на дрянной бумаге, рядом с развернутыми остротами по адресу Егора Кузьмича, но все-таки слова, которое таинственным образом что-то меняло, что-то рушило и снова нагромождало в синтаксической путанице революции. Седые и грузные люди, которым открыл глаза Двадцатый съезд, которые фрондировали спецкорами в «Правде» в 65-м, которых не устраивала номенклатура, которые исписывали целые папирусы, ожидая, что Михаил Сергеевич проснется, а Борис Николаевич образумится, - эти люди делали все-таки очень важное, несмотря на всю свою мнимую бессмысленность, дело. Они создавали реальность, которой управляет слово, а не простейший условный рефлекс - и получилось так, что когда их собственные, смешные и глупые слова за ненадобностью объявили лишними и отменили, то вместе с ними из жизни общественной исчезли и все остальные, хорошие.

III.

Пять лет, которые имеет смысл отсчитать от XIX партконференции 1988 года, зачавшей будущий Съезд народных депутатов, до первых утренних часов 4 октября 1993 года на Пресне, были временем, которое стоило бы, как в условном научно-фантастическом романе, бесконечно проживать заново, раз за разом, даже и зная, что изменить и поправить что-либо - уже не в твоей власти. Что-то подобное, что-то сравнимое по одновременной концентрации заблуждений и чудес уже случалось в русском двадцатом веке: в 1917-1927-м, а затем, в сильно ослабленном варианте, где-то между 1956-м и 1964-м. Но в чем же величие ранних девяностых, почему от их пейзажей, идолов, злодеев и потрясений, как и в случае с 1920-ми и 1960-ми, исходит странный исторический свет, в то время как иные эпохи - это попросту кровь, хлеб, колбаса, телевизор, ностальгия по ним же. Отчего Москву Гавриила Попова так томительно приятно припоминать, отчего интересен журнал «Столица», по нынешним меркам, прежде всего, наивный?