Девушка с зелеными глазами - [14]

– Распутница.

Пока я обо всем этом думала, Бэйба осматривала мое платье, чтобы понять, сколь серьезный ущерб нанесла ему сигарета. Она лежала там, серая от впитавшейся в нее жидкости, и, конечно же, платье оказалось прожженным.

– Валяй переодеваться, – бросила она.

– Пойдем со мной.

Я не хотела оставлять ее там с Юджином. Ревность разрывала мое сердце, когда я слышала, как она восклицает «совершенно верно» на все, что бы он ни сказал, и демонстрирует свои ямочки на щечках.

– Да никогда в жизни, – ответила она, поправляя сооружение из волос на своей голове, прежде чем вернуться в столовую и рассесться рядом с ним. Она повернулась ко мне спиной. Боже, до чего же глупо она выглядела в своем жакете с V-образным вырезом.

Я подкрасилась ее косметикой и пудрой и переоделась.

Когда я вернулась, Джанни сидел за старым пианино, едва касаясь его пожелтевшей клавиатуры и тихонько напевая себе под нос, не обращая внимания на голоса в комнате. Звучали негромкие аккорды. Стол отодвинули обратно к окну, и Бэйба объявила мне, что мы все собираемся попеть. Она оперлась плечом о край буфета и своим высоким детским утренним голосочком запела:

Все мечты мои напрасны —

Мне ребенком вновь не стать.

Не бывает никогда,

Чтобы яблоки росли на иве.

Не успели мы похлопать, как она завела новую песню, которая тоже была невероятно милой и грустной. Она была об одном человеке, встретившем еще в детстве в лесу прекрасную девушку и всю жизнь потом сохранившем в памяти ее образ. Припев звучал так: «Помни меня, помни меня, помни меня до конца своих дней». К концу голос Бэйбы задрожал, словно слова песни значили для нее что-то особенное, личное.

Юджин сказал, что она пела, как жаворонок. Она слегка покраснела и засучила рукава повыше, сказав, что в комнате очень жарко. Ее обнаженные руки, покрытые легким золотистым пушком, выглядели очень соблазнительно, когда она, опустив их на буфет, промяукала о том, что вокруг так жарко. По тому, как он посмотрел на нее, я знала, что ее пение навсегда, пусть и маленьким штришком, но запечатлеется в его памяти.

Пришел Густав, и Джоанна открыла вино и подала его в рюмках для ликера, чтобы хватило на подольше. Бэйба и Джанни пели, а потом моя подруга объявила, что раз я не пою, то должна почитать что-нибудь.

– Я не умею, – сказала я.

– О, Кэт, пожалуйста!

– Ну давайте, – попросил Юджин и сам спел «Джонни, разве я знала тебя» приятным беззаботным голосом.

Единственное, что я помнила наизусть из стихов, были «Матери» Патрика Пирса. Она была совершенно не к селу ни к городу в этой маленькой душной комнате, но я декламировала:

Lord thou art hard on mothers

We suffer in their coming and their going…[1]

Бэйба хихикнула и громко сказала:

– А дальше ничего не будет насчет того, чтобы детишкам побольше карманных денег давали?

Я почувствовала себя полной идиоткой, потому что все захохотали, и хоть Юджин и сказал: «Браво, браво», – я все равно его ненавидела за то, что он смеялся вместе с ними.

Бэйба спела еще несколько песен, и Юджин даже записал слова некоторых из них на клочке бумаги, который убрал к себе в бумажник. Щеки ее раскраснелись, но не от румян, а от того, что она веселилась и чувствовала себя счастливой.

– Вам жарко, – сказал Юджин и встал около камина так, чтобы заслонить ее от жара.

«Более высокой любви не бывало между людьми», – думала я с горькой иронией, пока он стоял так, закрывая Бэйбу от жара и улыбаясь ей. Следующим в программе у нас как раз был коронный номер, дуэт Густава и Джоанны.

Для меня этот вечер был бесконечным огорчением. Уходя около одиннадцати, он не поцеловал меня и даже просто не сказал мне ничего особенного.

Даже во сне мне было страшно потерять его. Первое, что вспомнилось мне в момент пробуждения, были спетые Бэйбой «Алые ленты» и то, как он улыбался ей. Было холодно, я встала и начала одеваться. Окно побелело от мороза и налипших на стекло возле рамы снежинок.

На работу мне надо было рано, так как была суббота, самый суматошный день в лавке, и мне хотелось заранее приготовить как можно больше товара, чтобы потом не бегать за ним, когда повалят покупатели.

– О, дорогая, – сказала миссис Бёрнс, когда я вошла. Она пришла за колбасой и ветчиной, которые лежали на подносе на мраморной полке позади прилавка.

На мне была шубка, купленная мне им, и хозяйка пришла в восхищение от моего приобретения. Я сказала ей, что мне его купил Юджин Гейлард, а она вылупила на меня глаза и всплеснула руками:

– Что?! Он!

Я угадала, что она сейчас скажет, прежде чем она успела рот открыть. Миссис Бёрнс предостерегла меня, сказав, что он был женат и что одному Господу известно, сколько глупышек вроде меня ступили на скользкий путь, приведший их к гибели.

«Знаем мы этих невинных глупышек, – подумала я. – Такие же стервы, как Бэйба, с коварством, затаенном в глазах».

Но все-таки я спросила, правда ли, что он женат. Она сказала, что знает это хорошо из газеты. Два года назад она лежала в больнице, где ей удаляли тромб, а женщина, которая лежала вместе с ней в палате, сказала, что знает его еще с тех пор, когда он в рваных башмаках ходил.

– Он женат на какой-то американке, она то ли художница, то ли актриса, то ли еще кто-то, – сказала мне миссис Бёрнс.