Девушка с синими гортензиями - [70]

– Мы были обескуражены, – проговорил художник, кашляя. – Но…

Амалия прижала палец к губам, показывая, чтобы он сейчас не говорил, налила в стакан воды и подала ему.

– Почему Лантельм назвала Еву Ларжильер предательницей? – спросил Видаль у Жюли.

– А вы не знаете эту историю? – спросила Жюли. – В свое время Ева посоветовала ей идти в театр Режан. Отлично знала, что Жинетта не получит там ни одной хорошей роли, но все же дала ей совет не упускать свой шанс. Жинетта послушалась ее и попала в кабалу. И только с помощью Рейнольдса смогла уйти оттуда, но с тех пор уже полностью зависела от него.

– Как по-вашему, что на самом деле произошло на яхте в ту роковую ночь? – спросила Амалия.

– Несчастный случай, – упрямо повторил художник. – Только и всего.

– Я не знаю… – неуверенно протянула Жюли. – Все случилось так внезапно… И еще тот человек, которого Жинетта прятала… Может быть, они поссорились и он ее убил? Помню, немецкий следователь яхту и всю ее каюту осмотрел очень внимательно, и там точно никого не было…

– Мадемуазель Лантельм что-нибудь говорила о своем любовнике? Как его звали, где работал, хоть что-нибудь…

– Нет. – Жюли покачала головой. – Хотя я знала, что у нее кто-то есть. Она… она всегда наряжалась, прежде чем идти к нему. У нее глаза блестели, она вся преображалась… И он был вовсе не беден, подарил ей кольцо с изумрудом, которое она носила, почти не снимая. Думаю, это было не простое увлечение… Увлечений-то у нее было много, и она их особо не скрывала. Отношения с актерами она даже за романы не считала – так, нечто само собой разумеющееся… Директора театров… поклонники из числа публики… Кого только у нее не было! Только вот остывала она еще быстрее, чем увлекалась. А те отношения, о которых я говорю, тянулись и тянулись… Несколько раз Жинетта мне говорила, что все кончено. Но проходило несколько дней, и опять она убегала с горящими глазами, едва отыграв пьесу… Вы помните, какая мода была в те времена? Платья до пола, огромные шляпки и обязательно – очень пышные волосы. Тогда очень многие использовали накладки из своих или чужих волос… так вот, она как-то обмолвилась, что ее поклонник терпеть не может накладки. И, видя, как Жинетта быстро снимает их и причесывается заново, я сразу понимала: сегодня она опять идет к нему. Хотя, знаете ли, нельзя сказать, что Лантельм хранила ему верность, нет… Но уж такая она была.

– Мне говорили, что актриса была не слишком разборчива, – обронила Амалия. – Упоминали даже какого-то разносчика цветов.

– Да, – сказала Жюли, – он иногда приходил за кулисы, приносил орхидеи и гортензии. Но это было так… мимолетное… она делала вид, что вообще его не знает, когда вокруг находилось много народу.

– Вы говорили, что на яхте Женевьева была взвинчена, и ее веселье было с примесью отчаяния, – сказала Амалия. – Не могла ли она с кем-то поссориться до такой степени, что тот человек случайно, допустим, убил ее?

– Я уже все сказала вам по этому поводу, – ответила Жюли. – А что касается ссор, то повторяю: прошу прощения, но все присутствующие были приличные люди. Никто из них не мог опуститься до убийства.

– Но тем не менее Жинетта со многими успела повздорить, – напомнил Видаль. – И это были не просто ссоры. Ей не понравились пьеса, декорации, и она отвергла их, причем в довольно резкой форме, Ева злилась на нее из-за Шарля. Да и вас, Жюли, актриса тоже успела обидеть.

– Я сама была виновата, – возразила Жюли. – Случайно оговорилась, назвала ее именем, которое ей дали при рождении. А она не любила, когда ее так называли. И вообще не любила то, что напоминало ей о прошлой жизни. Помню, в Париж как-то приехал человек, который заплатил вам за расследование. Не знаю, что он там себе вообразил, но Жинетта была вовсе не рада его видеть. И сказала о нем очень злые слова: мол, наверное, парень не на шутку задет тем, что она без него не пропала.

Эттингер закашлялся, и Амалия, спохватившись, подала ему воды.

– Кто за вами ухаживает? – спросила она. – Я видела только одну служанку.

– А мне не нужно много прислуги, – отозвался художник. – Она знает меня с детства, я в ней уверен, ну и…

Амалия пристально посмотрела на него:

– Вы уверены, что вам ничего не нужно? Я могу помочь с докторами…

– Нет, – усмехнулся Эттингер, – мне уже никто не может помочь. Вы очень любезны, но это ни к чему. У меня есть деньги, я получил во время войны два или три наследства от разных погибших родственников… Дом этот я купил, и… – Больной облизнул пересохшие губы. – Все правильно, я всегда хотел умереть во Франции. Никогда не любил ни Бельгию, ни Германию… Бельгия – скучная провинциальная страна, а немцев я никогда не понимал, хоть мой отец и немец. Только во Франции мне всегда было хорошо, и я мечтал, что когда-нибудь прославлю эту страну… Но, видно, уже не суждено.

Он умолк, и некоторое время было слышно только его надсадное дыхание да беззаботный щебет птиц за окном. Пьер Видаль почувствовал, как у него сжалось сердце. Журналист никогда не считал себя сентиментальным человеком, но в то мгновение ему было остро жаль умирающего художника. Сколько еще оставалось жить Эттингеру – месяц? два? «Я не имею права думать об этом, – сказал себе Пьер. – Не имею». Он улыбнулся круглолицей смущенной Жюли, которая внушала ему симпатию, и поднялся, обронив: