Девушка с синими гортензиями - [68]

Он вернул листок Амалии и забрался в машину.

– Сначала я хочу поговорить с дочерями дворецкого, – заявила баронесса, заводя мотор.

Забегая вперед и избавляя читателя от ненужных деталей, скажем, что из обеих бесед Амалия узнала очень много о дворецком Андре Фонтане, его нелегком характере и отношениях с детьми, но очень мало о том деле, которое ее интересовало. Впрочем, по словам обеих дочерей, Фонтане считал, что Рейнольдс не был виновен в том, в чем его обвиняли.

– Жаль, что не каждый день попадаются такие свидетели, как старый Гренье, – проворчала теперь уже Амалия, когда они с Видалем вернулись в машину. – Подбросить вас в редакцию?

– Я думал, вы собираетесь поговорить с Жюли, – заметил репортер. – Разве нет?

– Завтра графиня Сертан будет на балу вместе с мужем, – пояснила баронесса, – а я тоже туда приглашена. Придется тряхнуть стариной, надеть побольше украшений, польстить умению бывшей горничной одеваться и где-нибудь в уголке выпытать все, что нам нужно. Сегодня я поеду к Дюперрону – отчитываться о проделанной работе.

Однако все сложилось не так, как Амалия задумывала, потому что возле редакции Видаль столкнулся с Ремийи, обменялся с ним несколькими словами и со всех ног бросился обратно к машине, которая, к счастью, не успела уехать.

– Госпожа баронесса! Леопольд Эттингер в Париже!

– Когда прибыл?

– Вчера. – Видаль отдышался. – У меня есть его адрес. Едем? Говорят, у него последняя стадия чахотки, он недолго протянет. Не хотелось бы потерять еще одного свидетеля.

– Садитесь, – коротко кивнула Амалия. – Говорите, куда ехать…

Эттингер поселился за городом, в небольшом домике, окруженном пышной зеленью. Баронесса вручила старой служанке, говорившей с бельгийским акцентом, самую впечатляющую свою карточку и просила передать, что они с мсье Видалем не задержат ее хозяина надолго.

– Он примет вас, – сообщила служанка, вернувшись. – Только не утомляйте его, прошу вас. Доктор сказал, ему это категорически запрещено.

И Амалия вошла в комнату, где на высоких подушках лежал худой большеглазый блондин с длинным лицом. Шторы были приспущены, и оттого баронесса не сразу заметила молодую женщину, которая сидела возле постели. На столике у изголовья громоздились лекарства, возле которых стояли графин с водой и стакан.

– Добрый день, мсье Эттингер, – поздоровалась Амалия. – Я баронесса Корф, а это мсье Видаль, мой помощник. Мы…

Больной шевельнул длинными, очень тонкими пальцами, и по блеску его глаз Амалия убедилась, что он уже знает, зачем пришли посетители. На щеках у Эттингера цвел лихорадочный румянец, под глазами лежали черные тени. Смерть притаилась возле его ложа, и не надо было обладать большими познаниями в медицине, чтобы распознать ее печать на лице художника.

– Прошу вас, садитесь. – Эттингер говорил очень тихо, но внятно, дыша с легким присвистом. – Я знаю, зачем вы пришли. Позвольте вам представить… Графиня Жюли де Сертан.

Молодая женщина порозовела и наклонила голову.

– Она тоже находилась на «Любимой», – добавил Эттингер.

– Вам нельзя много говорить, – шепнула Жюли.

– Я узнал, что вам поручили расследовать это дело, – продолжал художник, волнуясь, – поэтому и приехал. Позвонил Жюли, и мы перед вашим приходом совещались, как нам поступить. Лично я готов дать показания, потому что мне бы не хотелось, чтобы вы очерняли ни в чем не повинных людей.

– Ни в чем не повинный человек – это Жозеф Рейнольдс? – сухо спросил Видаль. Журналист хотел добавить «по прозвищу Сточная Канава», но посмотрел на лицо умирающего и предпочел поставить во фразе точку ранее, чем замышлял.

– Давайте сделаем так, – предложила Амалия. – Я постараюсь задавать как можно более простые вопросы, чтобы вы отвечали только «да» или «нет». Хорошо?

Художник в знак согласия опустил веки. Очевидно, говорить ему и в самом деле было трудно.

– 24 июля 1911 года Евы Ларжильер не было за завтраком. Потом она появилась. Яхта приплыла в Эммерих. На борт поднялись таможенные чиновники, которые заглядывали в каюты и всех раздражали. Было жарко. Когда чиновники ушли, Ева, Шарль и Женевьева Лантельм изобразили пародию на них. Затем «Любимая» бросила якорь посреди реки. Обед, шутки, смех, вино. Наступил вечер, и начался дождь. Все переместились в салон. Буайе играл на пианино, было весело. После полуночи все разошлись, но вы с Буайе остались в салоне. Верно?

– Да.

– Вы разговаривали?

– Да.

– А потом услышали женский крик. Только крик и ничего больше?

– Только крик. Снаружи шел дождь, но у меня тонкий слух. – Больной с усилием улыбнулся и пояснил: – Я когда-то пел в хоре.

– Вы встревожились и решили выяснить, в чем дело. На палубе вы увидели матроса Филиппа Гренье, который тоже что-то слышал. Вам показалось, что крик донесся со стороны носа, и вы заглянули сначала к мадам Жюли, здесь присутствующей, а потом постучали к Женевьеве Лантельм. Верно?

– Да.

– Когда актриса не ответила, вы отправились к ее мужу. Он взломал дверь ее каюты, и все сразу же увидели открытое окно и то, что хозяйки нигде нет. Рейнольдс побежал в ее спальню, а вы подошли к столу. Стул стоял не так, как обычно, а боком. Вы вернули его на место. Зачем?