Девушка с девятью париками - [5]

ревут в динамиках. Я люблю грубый голос Мика Джаггера и рвущие душу гитарные риффы Кита Ричардса. И я люблю камеру. Я позировала с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, и всегда хорошо себя чувствовала в центре внимания. Однако сегодня не просто фотосессия. Сегодня я попросила Мартейна сфотографировать Софи, у которой нет никакого рака. Потому что с понедельника Софи изменится: другой взгляд, другие мысли. Кто знает, что со мной сделает рак? Смогу ли я узнать себя после того, как все будет сказано и сделано?

Я чувствую, что улыбаюсь, строю перед камерой рожи. Как далека я сейчас от тех слез, которые проливала, узнав новости. Впервые с прошлой недели никто не утешает меня – и я никого не утешаю. Перед объективом я чувствую себя больше и сильнее. Я не ощущаю грусти или слабости. Я справлюсь со всем этим. Я расту с каждым щелчком фотоаппарата. Я полностью расслабилась и чувствую себя превосходно. Мои глаза блестят от волнения. Я по-прежнему напугана, но здесь, перед камерой, мой страх вытесняется силой.

Иди ты в жопу, рак! Иди ты в жопу, больница! И идите в жопу вы, белые халаты! Я справлюсь с этим.

Понедельник, 31 января

Vita brévis, высечено на фронтоне здания через канал от нашего дома. Я видела эти слова из окна своей комнаты всю жизнь. Это здание – самое высокое и широкое в квартале, выше всех наших домов. Трудно не заметить, но сегодня эти слова говорят со мной так, как никогда не говорили раньше. Vita brevis: жизнь коротка.

Я собираю вещи и выхожу, готовая к моей первой больничной неделе химиотерапии. Мы с мамой и сестрой наблюдаем, как папа укладывает сумки в машину. Столько всего – будто я еду в отпуск. Я понимаю, что сейчас мы вместе и что это приключение им кажется пугающим и странным так же, как и мне. Разница лишь в том, что рак поселился в моем теле, а не в их. Лишь в больнице, где только одна кровать, мне станет ясно, что больна одна я. Но прямо сейчас мне кажется, что мы все больны.

В моем отделении, С6, меня кладут в общую палату. Рядом с моей койкой по полу ползает пожилая женщина, издавая странные визгливые звуки. Кажется, ей больше подойдет психиатрическое отделение. Две другие кровати заняты мужчинами – таким старыми, что они годятся мне в дедушки. Мое сердце ухает вниз – не хочу быть в компании троих старых пердунов, которые и безо всякого рака уже одной ногой в могиле. Глядя на них, я вижу одну лишь смерть. Если б я была в собственной палате, видела бы собственные белые стены, я бы, возможно, смогла обдурить себя, что со всем справлюсь. Со слезами на глазах я умоляю доктора Л., он же доктор Лузер, выделить мне отдельную палату – только для меня и моего несчастья, но он не поддается. К счастью, дежурный медбрат Бас жалеет меня. Он тут же бежит за постельным бельем, поскольку отдельная палата для меня находится. Чувствую, мы подружимся.

Бас не похож на обычного медбрата. Он обрит наголо, а руки покрыты татуировками. На шее – тонкая серебряная цепочка. Поначалу мне кажется, что он из тех парней, с которыми я не хотела бы повстречаться в темном переулке, но выясняется, что он больше похож на огромного плюшевого медведя. По пути в мою новую палату мы проходим через ординаторскую, по которой слоняются врачи и сестры. Они поднимают глаза и замечают новенькую. Мы обмениваемся улыбками.

О новой палате и сказать-то нечего, но она целиком и полностью моя, за что я благодарна. Бас не теряет времени и приводит сестру, которая будет заботиться обо мне ближайшие несколько дней. У нее рыжие волосы и ямочки на щеках. Она говорит, что ее зовут Ханнеке, и тут же рассказывает, что у меня есть своя ванная и что через три недели я потеряю волосы.

– Все?

– Да.

– Даже брови и ресницы?

– Да.

– Даже лобковые волосы?

– И их тоже.

– Класс. Детская писька.

Я тереблю волосы и раздумываю о том, как выглядит голова под ними. Они никогда не были густыми, но сегодня я страшно довольна тем, что имею.

Бас рассказывает о том, как все будет происходить. На деле химиотерапия не такая волнующая, как на слух. Меня прикуют к постели на двадцать четыре часа в сутки. В течение восьми часов мне будут внутривенно вливать препараты. А оставшиеся шестнадцать так же внутривенно капать физраствор, чтобы смыть остатки лекарств. Захватывающе.

Бас насвистывает, подсоединяя пакеты к капельнице, воткнутой мне в руку. Выглядит достаточно безобидно – мешок с чем-то желтым рядом с двумя пакетами с прозрачной жидкостью. Бас скрипит трубкой, пока Ханнеке делает пометки в моей карточке. Я наблюдаю, как трубка, воткнутая в мою руку, постепенно наполняется желтой жидкостью. Я внимательно слежу за тем, как что-то желтое все ближе и ближе подползает к моей руке.

– Это химия?

– Да.

Часть меня хочет отдернуть руку от этой желтой дряни, но я пытаюсь убедить себя, что это мое спасение.

– Меня будет тошнить?

– Может, – говорит Ханнеке. – Но не обязательно. Видишь этот пакет? – она указывает на один из прозрачных мешков. – Это препарат против тошноты.

Я читаю на пакете название волшебного средства – дексаметазон. Правда, у него есть один неудачный побочный эффект: задержка жидкости. Уже через час я выгляжу и чувствую себя как рыба фугу, надутая всеми удерживаемыми телом жидкостями. У меня красные щеки, а лицо и руки до ужаса распухли. Меня не рвет, но такое чувство, что именно это и происходит, что гораздо хуже самой рвоты. Наконец мой желудок не выдерживает, и волна желчи извергается наружу. Я могу уловить запах последнего, что ела, – сэндвича с салатом из тунца.