Девушка из лаборатории - [90]

Наконец мы прибыли на ферму «Феникс», где обычно останавливались во время экспедиций, чтобы поесть и переночевать. Ее владельцы Лорна и Билли встретили нас, как всегда, тепло. Правда, когда они осуждающе качали головой в ответ на нашу историю о Лимерике и ругали неких валяющих дурака паршивцев, трудно было понять, не нас ли они имели в виду.

— Выпьете чаю? — предложила Лорна. — Я знаю, вы не любите гулять по холмам, пока не распогодится хотя бы немного.

Мы уселись за стол, прикончили чайник чая и по ломтю содового хлеба с маслом и смородиновым джемом каждый, а потом принялись просто смотреть в окно, ожидая того приятного зуда, который требует немедленно встать и что-нибудь сделать.

— Что ж, — заметил спустя какое-то время Билл. — Ботинки у меня сухие.

— Это легко исправить, — ответила я, поняв намек, и мы начали готовить снаряжение.

К тому моменту каждая наша полевая экспедиция начиналась с негласной традиции: мы ехали на возвышенность, парковались там и лезли на самую высокую точку, попавшуюся на глаза. Добравшись до вершины, мы останавливались и смотрели вдаль, ожидая новой идеи. Даже самый лучший на свете план можно превратить в план еще более крутой, если правильно подойти к процессу, — поэтому мы отказались от детального планирования вообще, доверившись мысли, что только с вершины можно увидеть свой путь.

Билл стоял рядом со мной, глядя на горизонт — но не спокойно и уверенно, как всегда, когда оказывался на свободе среди диких просторов. Сейчас в нем чувствовалась тяжесть и усталость от необходимости тащить свое горе на другой конец света. Так прошло несколько минут.

Наконец я заговорила первой.

— Трудно поверить, что твоего отца больше нет, — сказала я, потому что именно это пришло мне в голову, когда я узнала о потере Билла.

— О да, — кивнул он. — Это случилось так неожиданно. Никто ведь не мог предположить, что в девяносто семь лет можно просто взять и умереть, верно?

Отец Билла всего три года не дожил до сотого юбилея и внезапно умер, оставив семью справляться с потрясением.

— Мы даже не подозревали, но, оказывается, он был стар, как мамонтовы какашки, — добавил Билл.

Я ответила, что после того, как человек перешагивает девяностопятилетний рубеж, окружающие начинают думать, будто он никогда уже не умрет. До самого конца отец Билла упрямо работал в домашней студии, монтируя огромное количество материала, накопившегося за шестьдесят лет в кинематографе.

— Что произошло? Это был удар, сердечный приступ или?.. — осторожно уточнила я.

— Кто знает? И кому до этого есть дело? — равнодушно ответил Билл. — Трупам настолько древним вскрытие не делают.

— Так и представляю, как он вваливается в рай и решительно проходит мимо места, где ты получаешь ответы на всякие важные вопросы — почему в мире столько страдания, зачем мы здесь и прочее. Минует все это, находит какой-нибудь угол, разворачивает принесенную с собой ржавую сетку и вешает ее на старые крючки для одежды, чтобы скорее начать выращивать помидоры.

— За него я спокоен, — откликнулся Билл. — Он ушел. Все просто. Если уж говорить честно, гораздо больше я беспокоюсь о себе. — И он, отойдя в сторону, устремил взгляд на юг. — Ничто не дает яснее понять, насколько ты одинок в этом мире, чем смерть родителей.

Я опустилась на колени. Билл так и стоял в паре метров от меня, слегка ссутулившись. Мне столько хотелось ему сказать. Сказать, что он не одинок и никогда не будет одинок. Что в этом мире есть друзья, с которыми его связывают узы прочнее, чем кровь, — узы, которые никогда не ослабнут и не исчезнут. Что он никогда не останется голодным, холодным или лишенным материнской опеки, пока я здесь и дышу. Что ему не нужно иметь две руки, чистые легкие, почтовый адрес, умение вести себя в обществе или легкий характер, чтобы быть нужным и незаменимым. Что, как бы ни сложилось наше будущее, моей главной задачей всегда будет пробить в стене мира дыру и обеспечить ему место, где он спокойно сможет оставаться собой со всеми своими странностями.

Но больше всего мне хотелось оттолкнуть Смерть, отправить ее туда, откуда она пришла. Нынешний урожай скорби уже собран — вполне достаточно до следующего раза. Увы, я понятия не имела, как выразить все это иначе, чем только что озвучила у себя в голове, а потому просто продолжала сидеть и утирать сопли.

Потянувшись, чтобы вытереть руки о мох, я удивилась тому, насколько он мягкий и упругий на ощупь. Колени мои ушли глубоко в верхние слои дерна, и вода вокруг них собралась в лужицы, пропитывая одежду. Снова наклонившись, я набрала полные горсти мха и растерла его между ладонями, «отмывая до грязи», как мы это называли. Изучив приставшие к коже кусочки почвы, я увидела листики, похожие на крошечные перья: ярко-зеленые сверху, лимонно-зеленые на внутренней стороне, а по краям едва заметно красноватые. «У них есть пигмент для любого солнечного лучика, каким бы тусклым он ни был», — подумала я, подняв взгляд к облакам.

Начал накрапывать дождь; вскоре он превратился из невнятной мороси в настоящий ливень. Поднявшись на ноги, я почувствовала, как холод пробирает их до костей: несмотря на длинные шерстяные подштанники, вода текла по коже, пропитывая носки. Впрочем, я все равно знала, что мы не высохнем как следует, пока не уедем из страны. Именно в такие минуты, когда ты, замерзший и промокший, стоишь по колено в навозе, особенно чувствуется превосходство окружающих растений — не просто терпящих эту мерзкую погоду, а процветающих в ней.