Девушка из лаборатории - [71]

Солнце никогда не уходит за горизонт. Оно просто низко кружит по небу, будто катается на карусели, в центре которой — ты сам. Жизнь размеренна и ирреальна. Ты перестаешь следить за тем, какой сегодня день недели и который час. Спишь, пока не проснешься, ешь, пока не наешься, и работаешь, пока не устанешь, — потому что тебе доступны только эти три развлечения. Не важно, как долго ты пробыл в Арктике летом: это все равно был один-единственный день. Затем ты возвращаешься домой, чтобы спрятаться от зимы — ночи продолжительностью три месяца, когда солнце не показывается вовсе. Тебя там уже не будет, но тот лишайник, тот овцебык и та птица так и продолжат отыскивать пропитание во тьме.

Сейчас от места, где мы работали в Арктике, до ближайшего дерева примерно полторы тысячи километров — но так было не всегда. В Канаде и Сибири легко найти следы густых лиственных и хвойных лесов, которые появились к северу от полярного круга около 50 миллионов лет назад и произрастали там на протяжении еще десятков миллионов лет. Обитавшие на деревьях грызуны взбирались на верхние ветки и наблюдали оттуда за огромными черепахами и похожими на аллигаторов рептилиями. Все эти животные давно вымерли, но когда-то они составляли экосистему, невероятно похожую на мир «Алисы в Стране чудес». Очевидно, что в те времена климат в полярных областях был теплее, а кругом не расстилались поля безжалостного льда.

Но нас, ботаников, больше всего удивляет, как эти леса выживали на протяжении трех месяцев тотальной зимней тьмы, которые сменялись тремя месяцами бесконечного света. Современные растения очень плохо переносят стрессы, связанные с освещением, — большинство из них в таких условиях не протянули бы и года. Однако 45 миллионов лет назад Арктика была на многие сотни километров покрыта пышными лиственными лесами, которые как-то выдерживали подобные перепады освещения. Открытие деревьев, способных жить в темноте, сродни открытию расы людей, способных дышать под водой. Значит, либо деревья прошлого умели что-то, на что не способны их потомки в наши дни, либо современные растения просто не используют этот дар и прячут его, как меченую карту в эволюционном рукаве.

Я, Билл и еще десять палеонтологов из Пенсильванского университета высадились на острове Аксель-Хейберг группами по четверо. Нас доставил сюда вертолет, к месту посадки на который мы прибыли на маленьком двухдвигательном самолете, а до того, в свою очередь, летели другими самолетами, постепенно двигаясь из Торонто к Йеллоунайфу и Резольюту в течение нескольких дней. Проводив взглядом улетающий вертолет, мы обернулись на рюкзаки, друг друга, окружающую нас грязь — и в полной степени осознали все одиночество нашей маленькой группы.

На протяжении следующих пяти недель палеонтологи проводили день за днем на одной и той же точке, аккуратно извлекая отдельные образцы погребенных под землей древесных останков. Работа велась с величайшей осторожностью; фактически, чтобы сделать раскоп, использовалось десять зубных щеток. Их усилия были вознаграждены потрясающими ископаемыми: стволами деревьев по два метра в обхвате, которые сохранились практически идеально. Земля здесь промерзла насквозь, так что осадочные породы приходилось счищать по сантиметру после того, как солнце растапливало верхний слой, — все равно что ковыряться в мороженом, заледеневшем настолько, что его уже не разложишь по рожкам. Нужные им фрагменты палеонтологи извлекали с помощью маленьких пластиковых карточек — было похоже на то, как мы счищаем лед с лобового стекла карточкой водительских прав. Ученые крутились среди останков растений, а за их спинами крутилось незаходящее солнце, неспешно помогая в работе.

Бесценными эти ископаемые частицы делало то, что они до сих пор оставались деревянными. Обычно останки растений превращаются в окаменелости, поскольку жидкости, веками проходящие сквозь них, постепенно заменяют молекулы в их составе минералами и обращают в камень. Но на острове Аксель-Хейберг этого не произошло: ископаемые деревья здесь можно даже жечь, чтобы согреть себе воду для мытья. Говорят, именно так и поступали первые суровые и бородатые геологи, когда работали на этой точке в восьмидесятых.

Палеонтологи, которые приехали вместе с нами, представляли собой одомашненную версию этих первопроходцев, но во многом были все теми же пьющими по-черному трудягами, которых приводило в восторг распоряжение правительства Канады носить с собой ружье на случай встречи с белым медведем. Я быстро научилась держаться от них в стороне, понимая: они никогда не признают мое интеллектуальное право на работу здесь, пусть даже наш фонд и счел меня достойной. В их глазах я оставалась неряшливой маленькой девочкой, слишком слабой, чтобы поднять 20 килограммов, да еще и в сопровождении какого-то чудака. Спорить я не стала: был шанс, что, убедившись в моей несостоятельности, про меня забудут. Постепенно наши циклы сна сложились следующим образом: пока палеонтологи спали, мы с Биллом работали — и наоборот.

Нас отличал и принципиально другой подход к разрабатываемой точке, особенно по сравнению со старшими коллегами. Меня завораживали не отдельные ископаемые фрагменты, а потрясающая протяженность и стабильность леса в целом. Это была не диковинная экосистема-однодневка — природа складывала ее миллионы лет, на протяжении которых в Арктику доставлялось невообразимое количество углерода и воды, а затем превращалось в стволы и листья, каждый год осыпавшиеся на землю. Как, черт возьми, выстроился этот баланс? Сейчас в Арктике нет ничего похожего на ту свежую и чистую воду — не говоря уж о том, что почва здесь практически лишена питательных веществ.