Девушка из бара - [47]

Тхюи часто вспоминала, как мать рассказывала ей сказку о Там и Кам[18]. Она больше не плакала, не думала о своей горькой участи, как это было в те дни, когда ее навещал Кхиет. Теперь она думала об отце, матери, брате, а не о себе. И вообще теперь на ее глазах редко можно было увидеть слезы. О если бы появился добрый волшебник из сказки о Там и Кам! Он научил бы ее уму-разуму, помог выбраться из беды! Но добрый волшебник приходил к ней лишь в сладких сновидениях. Когда она просыпалась, его уже не было, и перед глазами Тхюи снова вставала жестокая действительность. Волшебник исчезал, забыв дать полезные наставления…

Целыми днями она крутилась возле общественного колодца. За два ведра воды — один пиастр. Вставая на рассвете и допоздна разнося воду, Тхюи зарабатывала от восемнадцати до двадцати пиастров в день. Этого хватило бы на то, чтобы прокормиться и приобрести себе кое-какую одежонку. Но Тхюи решила, что прежде всего она должна оплатить занятия Ты, купить ему книжки и тетрадки, что Ты ни в коем случае не должен испытывать лишения, недоедать и ходить оборванцем. Просыпаясь по утрам, она видела, что Ты со своими тетрадками уже уселся под электрическим фонарем возле дороги. Взяв ведра, Тхюи уходила, не забыв купить и оставить для брата горяченькую булочку. В полдень брат и сестра встречались на рынке Кон, устраивались в тени возле какой-нибудь лавчонки и ели то, что приносила с собой Тхюи. Иногда она покупала рис и просила тетушку Нам сварить его, иногда брат и сестра заходили в крошечную харчевню тетушки Нам позади рынка — стол со стульями под навесом из оцинкованного железа, — покупали порцию еды на двоих. Это была одна из тех харчевен, в которые обычно забегают рикши, если у них нет возможности пообедать дома. За шесть пиастров в харчевенке тетушки Нам можно было поесть не хуже, чем в общественных столовых Хюэ, к тому же продукты у нее всегда были свежие, как утверждали завсегдатаи.

В те дни, когда ей удавалось заработать больше, чем обычно, Тхюи покупала для брата конфеты из арахиса, сваренные на патоке, и они ели эти конфеты с хрустящим поджаристым белым хлебом. А иногда она покупала душистые, испеченные на углях початки кукурузы.

Вечером брат и сестра устраивались на ночлег прямо на улице. Они расстилали свои циновки и одеяла возле дома номер восемнадцать по улице Хунг Выонг. В этом доме была мастерская, где изготовляли рекламные объявления. Хозяева — художник и его жена, — по-видимому, не собирались прогонять Тхюи с братом и делали вид, что не замечают их. Однако хозяева соседних домов имели обыкновение на ночь обильно поливать водой тротуар перед домом: это был самый лучший способ лишить ночлега таких бездомных, как Тхюи с братом.

На смену утомительному дню приходил сон, а во сне грезилось несбыточное. Иногда Тхюи просыпалась от тяжелого топота, полицейских свистков, голосов лоточников, раздававшихся то где-то совсем рядом, то в отдалении, иногда ее будил чей-то громкий крик или детский плач, жалобный и сонный.

Иной раз случалось, что Тхюи с братом приходили со своими циновками и одеялами на обычное место, а калитка была закрыта, хотя со двора еще доносился шум. Перед тем как улечься, Ты еще раз повторял уроки, а Тхюи слышала, как во дворе озорничали детишки, как они приставали к отцу, уговаривая его «покатать» их, потом просились на руки к матери. Тхюи украдкой посматривала на брата. Что чувствует он, слыша, как других детей окликает отец или мать? Даже она, Тхюи, совсем уже взрослая, и то мечтает о том, чтобы ее позвали отец или мать, а каково приходится малышу Ты! «Оставьте отца в покое!» — раздраженно говорит мать в соседнем дворе. Затем доносятся негромкие голоса обоих супругов: «Это кресло займет какой-нибудь другой господин и тоже станет набивать свои карманы деньгами, только придет конец Дьему с его братцем Ню, как тут же появляется другой Дьем с другим братцем… А что простой люд дошел до крайности, так этим господам нет до того дела. Иные вознеслись высоко, знай себе переводят денежки в заграничные банки, им-то что… Ой, глупыш, смотри не упади, иди-ка ко мне! А ты, Хунг, не дразни маленького!» Женщина тяжело вздохнула. «У меня не выходит из головы мысль: если ты хоть на один день останешься без работы, детишкам будет нечего есть. Я с моим слабым здоровьем долго не протяну… И жизнь все дорожает…» Муж сказал с горечью: «Я уже давно сообразил, что быть художником — это значит умереть с голоду. Кого в наше время интересует искусство, каждый сейчас думает лишь о хлебе насущном! Посмотри, сколько людей живет впроголодь… А эти государственные деятели и те, что охраняют их покой и покой их драгоценных супруг и чад, — все они заботятся только о том, как бы набить свое брюхо…» Некоторое время художник молчал, думая о чем-то своем, потом сказал: «Вот и пришлось мне сменить профессию, заняться изготовлением рекламных картинок… Первое время я все никак не мог с этим смириться…» И он добавил совсем тихо: «Я понимаю, ты полюбила художника, а художник превратился в обыкновенного маляра! Хорошо еще, что у нас с тобой родился Хунг, а потом Зунг… Если бы не они… Я так боялся, что ты уйдешь от меня…» Жена ласково пожурила: «Опять ты болтаешь вздор…» Оба засмеялись. Отец окликнул младшего сынишку: «Иди-ка сюда, Фук, спроси-ка маму, любит ли она художника?» Малыш невнятно пролепетал: «Мама… любит… худож… ни… ка?» Последнее слово малыш одолел с трудом. Голос мужчины снова стал грустным: «Порой становится очень досадно… Моих заработков едва хватает на питание и одежонку детишкам. А между тем мне каждый день приходится иметь дело с толстосумами, от которых меня мутит. Это невежды и, что еще забавнее, чаще всего — бывшие сутенеры и сводники, сумевшие втереться в доверие к влиятельным господам. Они обивают чужие пороги, приобретают связи и довольно скоро отхватывают куш на какой-нибудь афере. А, обзаведясь денежками, стараются поскорее пристроить капитал, приобрести акции, открыть собственное дело, и тут-то им оказываются нужны рекламные объявления. Но разве все эти люди, смысл жизни которых — погоня за деньгами, понимают что-нибудь в искусстве, в прекрасном? Иногда, принимая их заказы, я буквально давлюсь от смеха!» Художник вздохнул. «В такие минуты я чувствую себя подмастерьем на побегушках. Малюю, потому что нужны деньги. Увы, только так я могу содержать семью, на большее рассчитывать не приходится. Даже на краски иной раз денег не хватает! У меня были мечты, были свои замыслы, хотелось создать что-то настоящее, значительное, но, видно, этому не суждено сбыться… Я как-то шутя сказал Хыу: «Пока чахотка не свела тебя в могилу, раздобудь для меня немного денег на краски и материалы, тогда я продержусь еще некоторое время, буду работать, а потом передам свои картины любому, кто сможет с толком ими распорядиться». Хыу засмеялся в ответ и сказал, что есть лишь один выход — научиться вымогать деньги — у миллионеров, у влиятельных людей! А когда нас начнут преследовать по закону, мы откровенно скажем: мы не виноваты в том, что лишь избранные имеют возможность наслаждаться искусством и что талант художника получает достойную оценку только тогда, когда художник уже на том свете. Вот тогда его начинают превозносить, а его картины покупают за любую цену, при жизни он обречен на полуголодное существование. Пусть работает, пусть творит, пока не упадет без сил, пока не умрет у своего мольберта… Такова была судьба Хыу — он умер вскоре после нашей встречи. А я… Дело не только в том, что я не могу заработать на жизнь… После смерти Хыу я потерял интерес к настоящей работе. Хыу слишком изнурял себя, он работал день и ночь, забывал о сне и еде, особенно тогда, когда почувствовал, что близится смерть. Он работал с каким-то ожесточением, почти не расставался с мольбертом: когда к нему не зайдешь — днем или за полночь — он не отходит от мольберта… Он написал всего одну картину, но ей нет цены. Она великолепна. Надо позаботиться о том, чтобы хорошенько спрятать ее — Хыу сам просил об этом меня и еще одного своего друга. Он верил, что наступят иные дни… Перед самой смертью он снова повторил, что запрещает показывать картину торгашам, он не желает, чтобы она попала в руки толстосумов и так называемых «знатоков искусства», этих бездельников, которые пожинают плоды чужого труда и втаптывают в грязь тех, кто трудится в поте лица и обеспечивает их безбедное существование. Знаешь, свободно творить можно будет только тогда, когда сгинет вся эта мерзкая свора». Художник закашлялся. Когда приступ кашля прошел, он сказал решительно: «Я верю: наступит время, когда все будет иначе, так не может продолжаться вечно. Это закон развития общества. Но подлинный художник сам должен найти свой путь…» И тут раздался голосок кого-то из малышей: «Папа, когда пойдешь его искать, возьми меня…» И другой детский голос подхватил: «И меня тоже!» Отец поспешил всех успокоить: «Хорошо, хорошо, и папа пойдет, и мама, все пойдем спать, пора в постель!» «Надо взглянуть, не закипел ли чай, — сказала жена. — Я хочу напоить детей чаем». Все ушли в дом, стало тихо.