Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника - [7]

По единодушному предложению совета канцлер объявил начало дискуссии… однако главной чертой завязавшейся дискуссии казалось было молчание, глухое и немое молчание. Первым слово взял министр внутренних дел, он начал молчать и промолчал в течение всего времени своего выступления, после чего сел. Следующим слова попросил министр двора, но и он, встав, точно так же промолчал обо всем, о чем собирался сказать, после чего сел. В дальнейшем ходе выступлений кто-нибудь из министров просил слова, вставал, молчал, после чего садился, а молчание, упорное молчание совета, помноженное на молчание портретов и молчание стен, становилось все сильнее. Пролетали часы. Оплывали свечи. Канцлер непреклонно возглавлял молчание.

Что же было причиной молчания? Никто из этих деятелей не мог ни высказать, ни даже допустить мысли, которая с одной стороны была неизбежной и выступала с непреодолимой силой, но с другой — представляла ни больше ни меньше как преступление по оскорблению достоинства Его Величества. Потому и молчали. Как признаться, как сказать, что король… что король был… о нет, никогда, ни в коем случае, лучше смерть… что король… о нет, ах нет, нет… ха… что король — продажный! Предателем был король! Король — продажная душа! В бессовестной, гадкой, ненасытной своей жадности король был таким подлым предателем, какого еще свет не видывал. Взяточником и предателем — вот кем был король! На золотники и фунты продавал он свое величие.

Затем резные двери зала тяжело отворились и в них показался король Гнуло: в мундире генерала лейб-гвардии, в большой треуголке и со шпагой на боку. Министры низко склонились перед властителем, который, бросив шпагу на стол, а себя — в кресло, закинул ногу на ногу, хитро посверливая собравшихся глазами.

Совет министров в силу одного лишь присутствия короля превратился в королевский совет, а королевский совет приступил к слушанию заявления короля. В своем заявлении король прежде всего выразил радость по поводу своего бракосочетания с эрцгерцогиней и непреклонную веру и надежду, что его королевская особа сможет завоевать любовь дочери королей, подчеркнув однако бремя ответственности, возлежащей на его плечах. И что-то такое неслыханно продажное было в голосе короля, что тяжело молчавший совет передернуло.

— Трудно скрыть, — отметил король, — что участие в завтрашнем банкете является для нас тяжелой работой… ведь нам придется очень стараться, чтобы произвести на эрцгерцогиню благоприятное впечатление… тем не менее, для блага Короны мы готовы на все, особенно, если… если… хм… хм…

Королевские пальцы многозначительно барабанили по столу, заявление становилось все более конфиденциальным. Не могло быть никаких сомнений: взятки — ни больше, ни меньше — домогался за участие в банкете коронованный взяточник. И тут же король начал жаловаться на тяжелые времена, на то, что уж и не знает, как свести концы с концами… после чего захихикал… захихикал и доверительно подмигнул государственному канцлеру… подмигнул и снова захихикал… захихикал и ткнул его пальцем под ребро.

В глубочайшем и, казалось, окаменевшем молчании старец глядел на монарха, который хихикал, подмигивал и тыкал под ребро… и молчание старца переполнялось молчанием портретов и молчанием стен. Хихиканье короля прекратилось… Затем железный старец снова отвесил королю поклон, а вслед за ним склонились головы министров и согнулись колени замминистров. Мощь поклона совета, неожиданно отданного в этом укромном зале, была страшной. Поклон ударил короля прямо в грудь, связал его по рукам и ногам, и так вогнал его обратно в королевское величие, что окруженный стенами бедный Гнуло жутко застонал и снова попробовал хихикнуть… Но смешок растаял на его губах… В тишине непреклонного молчания король начал бояться… и боялся он долго… пока наконец он не стал уходить от совета и от себя, и пока его обтянутая генеральским мундиром спина не исчезла в сумраке коридора.

Вот тогда до ушей совета долетел ужасный и продажный крик: «Уж я вам отплачу! Отплачу, отплачу вам!»

Сразу после ухода короля канцлер опять открыл дискуссию и опять участью совета стало молчание. Канцлер неколебимо руководил молчанием. Министры вставали и садились. Проходили часы. Как сделать, чтобы взбешенный отказом взятки король не учинил какого-нибудь скандала на банкете, как оградить короля от Гнуло, и наконец, даже если и удастся каким-то чудом избежать скандала, то какое впечатление произведет этот несчастный, презренный и постыдный король на иностранную эрцгерцогиню, дочь императоров — вот те вопросы, которые совет не мог принять к рассмотрению, которые он, запертый в четырех стенах, отбрасывал, отрыгивал в молчаливых конвульсиях. Министры вставали и садились. Однако же, когда в четвертом часу утра совет в полном составе подал в отставку, кормчий государства не принял этого к сведению и изрек знаменательные слова:

— Господа, надо заставить короля быть королем, короля надо, как в тюрьму, посадить в короля, нам надо запереть короля в короле…

Лишь только устрашением короля, доведенным до пределов давлением великолепия, истории, блеска и церемониала еще можно было спасти Корону от компрометации. В том же духе канцлер сделал ряд распоряжений, и поэтому банкет, который состоялся на следующий день в зеркальном зале, был отмечен разнообразием великолепия, где одно великолепие переливалось в другое великолепие, один блеск — в другой блеск, одна слава — в другую славу, — ударяя, как в колокола, в самые высокие и, казалось, неземные круги и ареалы блеска.