Девочки - [85]

Ненависть к нему вспыхнула моментально. Стоит сделать всего глоток прокисшего молока — и по ноздрям бьет тухлятиной, она затапливает весь череп. Режиссер посмеялся надо мной, а с ним — и все остальные. И тот взрослый мужчина, который потом, отвозя меня домой, схватит меня за руку и прижмет ее к своему члену.

Это все не редкость. Со мной такое сотни раз случалось. А может, и больше. Ненависть, которая проглядывала у меня на лице, на лице девочки, — наверное, Сюзанна ее распознала. Конечно, моя рука предвкушала тяжесть ножа. И то, как проседает под ним человеческое тело. Столько всего нужно было уничтожить.

Сюзанна не дала мне совершить то, на что я была способна. Вместо этого она выпустила меня в мир, как собственный аватар — девочки, которой она уже никогда не станет. Она уже не будет учиться в школе-пансионе, зато я буду, и она запустила меня подальше, будто спутник собственной несбывшейся личности. Сюзанна подарила мне это все: плакат с Гавайями на стене, пляж и голубое небо — простейшие меры фантазии. Возможность ходить на поэтические семинары, выставлять за дверь мешки с грязным бельем и во время родительских посещений жевать истекающие солью и кровью стейки.

Она сделала мне подарок. И как я им распорядилась? Жизнь не становилась насыщеннее со временем, как мне когда-то казалось. Я окончила школу, затем колледж — еще два года. Протянула десять пустых лет в Лос-Анджелесе. Похоронила сначала мать, затем отца. Он умирал от рака, перед смертью ему хотелось молока, волосы у него стали тонкими, как у ребенка. Я оплачивала счета, покупала продукты, ходила к окулисту, а дни осыпались один за другим, будто камешки с утеса. Жить для меня значило вечно пятиться от края.

Были, конечно, и периоды забвения. Лето, когда Джессамин родила первого ребенка и я приехала к ней в Сиэттл. Я увидела, как она ждет меня у обочины, подобрав волосы под воротник пальто, и годы вдруг расплелись, и я на миг ощутила себя милой, невинной девочкой, которой я однажды была. Год, который мы прожили с мужчиной из Орегона. Наша кухня была увешана домашними растениями, индийские покрывала маскировали прорехи на сиденьях машины, мы ходили в поход, разбили лагерь на холмах неподалеку от каньона Хот-Спрингс — ниже по побережью, неподалеку от коммуны, члены которой знали наизусть всю “Книгу народных песен” [22]. Нагретая солнцем скала, на которой мы лежали, обсыхая после купания в озере, — на камнях остался соединенный отпечаток наших тел.

Но потом я снова вспоминала о том, чего у меня нет. Я почти стала женой, да осталась без мужа. Я почти стала другом. А затем перестала им быть. Ночами я выключала прикроватную лампу и оказывалась в непроглядной, одинокой темноте. Иногда я с извращенным ужасом думала о том, что никакой это был не подарок. Сюзанну осудили, и за этим последовало искупление грехов: тюремные кружки по изучению Библии, интервью в прайм-тайм, заочная учеба и диплом. Мне же досталась участь вынесенного за поля наблюдателя, я пустилась в бега, не совершив никакого преступления, ожидая — в ужасе, с надеждой, — что меня поймают.

В конце концов проболталась Хелен. Ей было всего восемнадцать, ей еще хотелось внимания, — удивительно вообще, что их так долго не могли поймать. Хелен арестовали в Бейкерсфилде — за то, что воспользовалась украденной кредиткой. Ее бы подержали недельку в окружной тюрьме и выпустили, но она не сдержалась, похвасталась сокамернице. В общем зале был работавший от монет телевизор, как раз передавали сводки расследования.

“Дом гораздо больше, а по фотографиям и не скажешь”, — сказала Хелен — со слов сокамерницы. Хелен так и стоит у меня перед глазами: беззаботная, подбородок вздернут. Наверное, сокамерница поначалу не обращала на нее внимания. Закатывала глаза, слыша, как она несет какой-то девчоночий вздор. Но Хелен не умолкала, и вдруг женщина прислушалась, стала прикидывать — наградят за поимку, скостят срок. Стала поддерживать разговор, вызывать ее на откровенность. Ее внимание, наверное, польстило Хелен, которая и развернула перед ней всю неприглядную историю. Может, даже преувеличивая, протягивая жутковатые паузы между словами, словно страшилку рассказывала, оставшись на ночь у подружки. Каждому хочется, чтобы его заметили.

К концу декабря арестовали всех. Расселла, Сюзанну, Донну, Гая, всех остальных. Полиция накрыла их палаточный городок в Панаминт-Спрингс: спальные мешки с рваными фланелевыми подкладками и синие брезентовые тенты, угасшие угли в костре. Расселл попытался сбежать, как будто можно было уйти от целого наряда полиции. Фары патрульных машин горели в блеклом розовом рассвете. До чего жалко это все выглядело — скорость, с которой они поймали Расселла, поставили его на колени в траву, велели держать руки за головой. Надели наручники на Гая, с удивлением обнаружившего, что у лихости, которая раньше его всегда выручала, все-таки есть предел. Детей согнали в фургон соцслужбы, завернули в одеяла, накормили сэндвичами с сыром. У них выпирали животы, в волосах кишели вши. Тогда власти еще не знали, кто там что сделал, поэтому Сюзанна никак не выделялась из стайки тощих девочек. Девочек, которые, будто бешеные собаки, сплевывали в грязь кипевшую слюну и обмякали в руках у полицейских, когда те пытались надеть на них наручники. Они сопротивлялись с достоинством юродивых — никто не сбежал. Даже под конец девочки все равно оказались сильнее Расселла.