Девочка с самокатом - [38]

– Не марай своего хорошего мальчика. Пожалуйста, Эмбер.

Именно так выглядит, точнее, звучит последняя капля, если облечь её в простые слова. «Пожалуйста, Эмбер». «Пожалуйста».

Эмбер вздыхает и трёт лоб ладонью. Растрёпанная чёлка липнет к руке.

– Хорошо, – говорит она. Ей не нравится, отчаянно не нравится эта затея, но она снова и снова повторяет себе, что не имеет права делать что-то вопреки желанию Дженни, даже если ей кажется, что так будет лучше. – Как скажешь. Но если он ещё раз тебя тронет, если он начнёт что-то кому-то рассказывать…

– Всё что угодно! – Дженни отпускает её руку, но они всё ещё смотрят друг другу в глаза. – Всё что угодно. Спасибо.

«Мне всё ещё обидно и больно, – читает Эмбер по дрожащим ресницам. – Мне все ещё обидно и больно, и всегда будет обидно и больно, и он не имел никакого права прижимать меня к этой стене, и да, ты права, он должен быть наказан, вот только…»

Выносить это – слишком, так что Эмбер опускает глаза.

– Пойдём на завтрак, – говорит она. Получается резко.

Спускаясь по лестнице, Эмбер снова и снова прокручивает в голове их разговор. Он шипит, как старая магнитофонная плёнка, в нём теряются слова, интонации и окончания, всё пропадает и тает. Вместо потерянного взгляда и решительно нахмуренных широких бровей Эмбер вспоминает раннее утро: как солнечные лучи прикоснулись к пушистым волосам Дженни, вспыхнули на них золотистым, нежно погладили бледную щёку, как Дженни проснулась, потянулась, ещё не помня ничего о вчерашнем, вытолкнула хриплое «Доброе утро» и пропала в ванной, скрылась за мерным шумом воды. Она вышла оттуда совсем другой, такой непривычной без мрачного макияжа (точнее, без его осыпавшихся остатков), такой домашней, открытой, доверчивой, неловко одёрнула чужую футболку, повела плечами, обхватила себя руками, спряталась, будто жемчужина в раковине.

«Роджер, – думает Эмбер, – чёртов обнаглевший ныряльщик за жемчугом. Какая-нибудь большая акула так или иначе должна была откусить ему ногу. Какой-нибудь хозяин морей, или водная охрана, или что там было актуально до Апокалипсиса, должен был запретить ему вообще нырять рядом с этой жемчужиной».

Роджер отворачивается, когда они входят в столовую. Эмбер чувствует, как волосы у неё на руках, наэлектризовавшись, встают дыбом от напряжения. Она ловит себя на том, что на полном серьёзе ждёт нападения. Если бы на месте Роджера был Вик, он бы уже нападал – не потому что такой уж подонок, а просто из страха, просто ради того, чтобы не дать ей ударить самой, первой, не дать ей сделать что-то, чего он боялся бы.

Чего боится Роджер? Понятно.

Взяв свой поднос, Эмбер подсаживается к нему. Дженни остаётся у неё за спиной, и в её затихающих шагах Эмбер явственно слышит испуг, но меньше всего на свете ей хочется её подводить.

– Привет, – говорит она, отламывая кусочек лепёшки. – Как самочувствие?

Сегодня на завтрак, как обычно, овсяная каша и некрепкий чай, а ещё апельсин, а ещё – лепёшка, хрустящая снаружи и мягкая внутри, удивительно вкусная. Эмбер ни разу не ела такой до того, как оказалась в гостинице.

Роджер смотрит в столешницу. В нём больше нет ничего от вчерашнего Роджера, никакой ярости, никакой силы, он похож на спустившее колесо, посеревшая резина и ржавый металл, но Эмбер не жалко.

– Я не знаю, что на меня нашло, – говорит он, когда Эмбер уже доедает лепёшку.

Он больше не выглядит опасным, скорее, избитым, хотя синяков на нём нет. Эмбер думает о том, что ударом в висок можно убить. На самом деле действительно можно, если ударить достаточно сильно для того, чтобы проломить кость, которая в этом месте удивительно тонкая. Вчера Эмбер об этом даже не помнила.

– Никто не знает, – отвечает она.

Посмотреть на бродяг, которых занесло в Городок чисто случайно, и опознать в них опасность – проще простого. У них тяжёлые взгляды и тяжёлые походки, у них из-за поясов торчит оружие, ничем не прикрытое. Они ругаются матом и скалят жёлтые зубы. Мимо них лучше не проходить, а если и проходить, то не в одиночестве. Проблема только в том, что люди, на которых стоит клеймо «Даже не думай» – вовсе не единственный источник опасности. Ну, и ещё в том, что от тех, на ком этого клейма нет, достаётся обычно больнее.

– Я правда… – начинает Роджер, но Эмбер обрывает его.

– Послушай. – Она стискивает стакан с чаем так крепко, что пальцам становится больно. – Мне это неинтересно. Я хочу от тебя двух вещей. Чтобы об этом никто не узнал и чтобы больше ничего такого не повторялось. Понятно?

Впервые за всё время их разговора Роджер поднимает голову и смотрит на Эмбер. Глаза у него водянистые, в красных ленточках капилляров, и, видимо, в эту ночь он не спал.

– Я хотел попросить о том же, – говорит он. – Я могу извиниться.

Хозяин морей, водная охрана или кто там ни за что на свете больше не пустят ныряльщика за жемчугом в эти прозрачные воды. Большая страшная акула ни за что не подпустит его к сверкающей раковине.

– Просто не подходи к ней больше, – советует Эмбер, а потом ей становится страшно.

Не то чтобы она когда-то хотела становиться большой и опасной акулой. Не то чтобы она когда-то собиралась охранять вообще хоть кого-нибудь, конкретно сейчас – становиться для Дженни кем-то вроде собаки, вроде её драгоценного Ренли, который так любил, играя, приносить ей обратно брошенное кольцо.