Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф - [107]

Мой студент сидел, как-то странно наклонясь вперед. Почти уткнувшись лицом в столешницу. Мне казалось, ему так плохо, что он не в силах выпрямиться.

Эрик Хенрик Линд обычно сидит молча, позволяет говорить другим, так было и на сей раз. Однако ж глаза у него на месте, и я заметила, что он несколько раз взглянул на молчаливую компанию за соседним столом. А потом вдруг наклонился к сидевшему рядом Даниэлю и тихонько, чтобы не мешать оживленной беседе про реставрацию, сказал ему, едва заметно кивнув на соседей:

— Видно, примирение не состоится.

— Примирение? — тоже тихо сказал Даниэль и тоже бросил взгляд на соседей. — Что ты имеешь в виду?

— Разве ты не слыхал, — Линд еще больше понизил голос, — его родители приехали из Христиании, чтобы все уладить, и уговорили невесту отправиться с ними в Упсалу.

— Твое здоровье, Эрик Хенрик! — воскликнул студент, сидевший напротив него, и прервал их разговор. И очень кстати, поскольку я чувствовала, что щеки у меня горят огнем. Представляете, во-первых, услышать, что помолвка мадемуазель К. расторгнута, а во-вторых, узнать, что пожилая чета за соседним столом — родители моего студента! От изумления я едва не воскликнула, что Линд ошибается, но, к счастью, быстро успела одуматься. Ведь я воображала, будто отец моего студента — принц, высокий, статный, красивый, как Карл XV или Оскар II. А этот пожилой господин за столиком выглядел почти что как мелочной торговец, у которого лавка на углу Кларабергсгатан и Страндгатан. Никак не подумаешь, что некогда он был принцем.

Я на самом деле ошиблась, и весьма основательно. И мне стало обидно, что мой студент самый что ни на есть обыкновенный человек.

Но он, конечно, все равно мне нравился, а что помолвка его расстроилась, меня только порадовало. Не то чтобы я вообразила, будто он теперь полюбит меня, но мадемуазель фон К. выглядела хмурой. А мне всегда казалось, что она недостаточно добра к нему.

Несколько времени Эрик Хенрик Линд следил за диспутом о кафедральном соборе, однако вскоре опять наклонился к Даниэлю:

— Но ты же, наверно, слыхал, что его планы на будущее изменились и он решил стать священником?

— Да, — отозвался Даниэль, — это я, конечно, слыхал. Вообще-то жаль парня. Теодор Хаммаргрен, посещавший те же лекции и семинары, говорит, он вправду мог бы сделать блестящую карьеру. По меньшей мере, стать юстиции советником.

— Председателем Свейского верховного суда, а глядишь, и еще повыше, — добавил Линд.

— Н-да… сидеть в провинции бедной пасторшей, когда рассчитывала стать председательшей или юстиции советницей, — сказал Даниэль. — Я не удивлен, что она передумала.

— Решила, наверно, что, если расторгнет помолвку, он образумится, забудет о непомерной набожности, — сказал Линд. — Наверно, хотела его напугать.

— Возможно, — согласился Даниэль. — Но только вконец все испортила.

— Да, он уже получил жестокий удар, а теперь еще и это, — вздохнул Линд.

Едва Линд произнес эту фразу, как четверо за соседним столиком встали. Даниэль, Линд, Адольф и другие студенты, знакомые с моим, поднялись, когда он проходил мимо, и поздоровались с ним и его спутниками. Те тоже поздоровались, но словно бы ускорили шаги. Казалось, им хочется поскорее уйти от всего этого шумного веселья.

Я сидела так, что не могла особо разглядеть моего студента, но, судя по тому немногому, что я успела увидеть, он совершенно переменился. Похудел, сгорбился, глаза потухли. Он был явно глубоко несчастен.

И меня конечно же не заметил.

А мне ужасно хотелось (и я наверное так бы и поступила, не будь здесь мадемуазель фон К.) выбежать вперед, поздороваться с ним, спросить, помнит ли он вермландскую девочку, с которой так мило беседовал в поезде на минувшее Рождество. Думаю, он бы обрадовался.

Но я этого не сделала.

Очень скоро мы пошли домой, чтобы не опоздать к докторшину ужину. Мне ужасно хотелось спросить у Даниэля или у кого-нибудь еще из упсальцев, что за беда постигла моего студента, отчего он так переменился, но я не осмелилась. Теперь, увидев его, я при одном упоминании его имени боялась расплакаться. (Меня всегда так легко растрогать, особенно если речь идет о нем.)

Ах, если б я сумела сказать ему хоть словечко! Меня не оставляет ощущение, будто он нынче едет этим же поездом, и всякий раз, когда дверь купе отворяется и кто-то входит, я жду, что войдет он. Но его нет.

Если бы по крайней мере выяснить, как все взаимосвязано!

Почему полковница X***** рассказала историю о студенте, который сошел с ума и застрелился, и почему сказала, что юноши способны натворить больших бед?

Может быть, он все-таки участвовал в той злополучной поездке в Стокгольм?

Может быть, он один из тех троих, что ночевали в маленьком гостиничном номере? Может быть, именно он придумал вытащить пули из револьвера?

Может быть, после всего он пришел в такое отчаяние, что во искупление решил стать священником?

А мадемуазель фон К., наверно, и слышать не пожелала, что он хочет стать священником, и расторгла помолвку. Чем конечно же усугубила несчастье.

Да, очень может быть, обстоит именно так. Но в точности я не знаю. И боюсь строить домыслы. Очень уж легко я в них впадаю. Вспомнить только, как я была уверена, что мой студент — сын принца!