Девочка и рябина - [40]

На душе было омерзительно. И весь мир как будто вымер, окоченел от стужи.

И тем радостнее было войти в комнату, которая встретила теплом, розовым светом абажура.

Чайка любила и умела создавать уют. Воевода подумал, что она, в сущности, очень домашняя женщина. Ей бы огурцы солить, ребятишек растить, а не красить волосы и ногти, не лезть на стены из-за ролей. И сейчас, в ситцевом платье, в меховых шлепанцах, не нарумяненная, она оставляла впечатление приятной, нормальной женщины.

— Замерз я, Галя, налей-ка чайку, — .непривычно тихо и устало произнес Воевода. Он стянул с себя старенькое пальто, отдал жене и, потирая замерзшие руки, горбясь и волоча ноги, прошел к себе в комнату. Остановился у глухо закрытой, полустеклянной двери на балкон. Прижался лбом к холодному стеклу. Балкон засыпан снегом. Под самой дверью завивалась снежная пыль, будто клубился дымок над костром. В белых языках его трепетали черные, скорченные листья замерзшего фикуса в кадке, заметенной снегом.

Чайка встревоженно следила за мужем. Она торопливо налила крепкий до черноты чай, поставила вазочку с медом, как любил муж. Яркое пятно света падало только на круглый стол, застеленный скатертью из парусины, на которой Чайка искусно вышила алые маки.

Воевода снял пиджак, раздувшиеся карманы тарахтели. Чайка выгребла коробки, бросила на подоконник. Там уже была навалена груда их, с горелыми спичками, подоткнутыми под донышки.

— Знаешь что, Галя… — все так же тихо говорил Воевода, уронив на стол маленькие смуглые руки с вздувшимися венами.

Эти руки показались Чайке мальчишескими и совсем беспомощными, как перебитые. Они сильнее всего поразили ее.

— Видно, действительно идет время… То, что человек может сегодня, того не сможет завтра. Ты понимаешь меня? Ты немного увлеклась… и я тоже… Не обижайся, но кому и сказать правду, как не мне. Не можешь ты играть эти роли. Лучше занимать место поскромнее, но свое место. Чтобы никто не тыкал в глаза. Маленько, но хорошо, чем много, но плохо.

— Ты успокойся, — мягко проговорила Чайка, не сводя глаз с беспомощных мальчишеских рук.

— Да я и не волнуюсь! — улыбнулся Воевода. — Брось ты эти роли к чертовой матери! Этих самых молодых героинь… И определение какое-то противное, допотопное…

— Не нужно. Молчи, — взволнованно попросила Чайка. — Провалиться всем этим ролям! Ты только береги себя. Видно, стареем мы с тобой. А чем старее, тем друг другу нужнее…

Чайка осторожно взяла руку Воеводы и поцеловала в набухшие вены.

Под сверкающим тополем

Воевода приходил на репетиции сдержанный, задумчивый, и всем казалось, что он болен.

Северов насторожился. Он ждал, что в лучшем случае режиссер предоставит Юлиньку самой себе. Какая же ему выгода помогать ей? Другой, вроде Белокофтина, сделал бы все, чтобы она провалила роль.

Первых два дня Воевода объяснял Юлиньке затаенный смысл каждой фразы, показывал мизансцены. У Северова в душе росло уважение к этому человеку. Воевода разбирал роль подробно, выкладывал все, что знал, делился своим богатством. Он только не улыбался, не шутил.

Северов оставался с Юлинькой после репетиции, они отрабатывали свои картины.

Настойчивая, упорная, она через неделю уже сравнялась со всеми.

Сцена в ночном весеннем лесу, когда Лукаш и Мавка встречаются впервые, особенно волновала Алешу. Никто не знал, какие ассоциации помогали ему чужие слова говорить, как свои. Он зажмуривался, ярко вспоминал Юлиньку под огромным сверкающим тополем и прерывисто просил:

Нет, говори мне, говори еще!

Чудная речь твоя, но почему-то

Так сладко слушать…

Что же ты молчишь?

— Хорошо, хорошо, — шуршал шепот Воеводы, шуршал, как листья кукурузы с далекого кавказского поля.

Юлинька изумленно проводила рукой по волосам Северова.

Я слушаю тебя,

Твою любовь…

Поворачивала его голову, рассматривала лицо, как это делал он с ней на рассвете под тополем.

Все оживало в душе Алеши, он упрашивал:

Не надо так! Мне страшно,

Когда ты смотришь в мою душу…

И эхом из близкого прошлого доносились слова Юлиньки:

Твой голос чист, как ручеек лесной,

Но очи непроглядны.

— Хорошо, молодцы, хорошо, — шептал Воевода.

Меж сукон, с пьесой в руках, замер Вася Долгополов, забыл обо всем. Перед ним в тумане — только лицо Юлиньки.

Сенечка шел на цыпочках да так и остановился, слушал, не шелохнувшись.

Караванов сидел в ложе, облокотился на барьер, зажал руками голову.

У Северова сердце болело, как тогда, в кукурузном поле. Редко случалось по-настоящему жить на сцене. «Чтобы хорошо играть, — думал он, — необходимо богатство чувств, богатство ассоциаций. А для этого нужно самому жить большой жизнью, испытать все чувства, все пощупать своими руками. Да, да, только это спасет».

Алеше всегда казалось, что он и жизнь ничего не дают друг другу. А теперь он понимал, что каждый день богател. Наблюдения, пережитые чувства, мысли откладывались в душе, и вот теперь они оживили роль. Но только еще мало этого богатства! Нужно собирать крупицы золота! Стало радостно оттого, что все это, наконец, отлилось в четкие мысли. Но как все «пощупать своими руками»? Алеша тревожно заходил по сцене.

А Воевода уже сбрасывал пиджак, сдергивал галстук, просил у кого-то спички.