Девочка и мальчик - [47]

– От нее никаких вестей.

– Нет.

Он ставит пачку на стол.

– Твоя мама рассказала, что произошло в больнице.

– Ясно.

– Может, тебе стоит позвонить ей, Майе, я имею в виду, или…

Какое-то время он сидит молча.

– По крайней мере, хорошо уже то, что ты более или менее похож на человека, – говорит он.

– Да.

Он допивает свой кофе.

– Вот. Мне пора, наверное, возвращаться в ресторан. У нас в семь придет большая компания.

Я киваю.

– Может, тебе что-то нужно?

– Не-а.

– Тебе достаточно просто сказать мне.

Он относит френч-пресс и чашки на кухню. Я слышу, как он убирает чашки в посудомоечную. Открывает шкафчик. Немного погодя до меня доносится гул посудомоечной.

36

На седьмой день после похорон я слышу, как они идут. Поднимаются по лестнице. Толпятся за дверью. Мои веки сковала корка, соль трескается, когда я пытаюсь приоткрыть их. Они стучат в дверь, их шаги на лестничной площадке, их пальцы, прикасающиеся к двери, их перешептывание и один голос погромче – Николо. Слышу ключ в замочной скважине.

Они входят в гостиную осторожно, их лица, печаль на лицах, печаль во взглядах, когда они видят меня, сидящего в кресле напротив двери в сад, недвижимого, едва дышащего. Моя мама берет стул и садится возле меня.

– Сыночек, – говорит она, – сыночек.

Она ласково проводит пальцем по влаге на моих щеках. Пытается сдержаться и не зарыдать.

– Сейчас мы возьмем тебе какую-нибудь одежду. И заберем тебя с собой. Ведь ты поедешь?

Лицо мамы. Ее лицо такое, каким я его помню, и ее голос, и чувство защищенности.

– Да, – шепчу я.

Она берет меня за руку, она хочет, чтобы я встал с кресла, но у меня не получается подняться на ноги. Подходят папа и Николо, они подходят с печальными выражениями на лицах, наклоняются надо мной, подхватывают меня под руки и вытаскивают из кресла. Я стою между ними. Николо с отцом поддерживают меня, пока мама надевает на меня ботинки.

– Пойдем к машине, – говорит папа.

Я вишу между ними, они почти несут меня в прихожую, на лестницу. Папа кладет мою руку на перила, говорит мне, чтобы я держался. Я вцепляюсь в перила, и мы спускаемся. Папа идет рядом, Николо прямо перед нами, готовый подхватить меня, если я упаду. Мы медленно спускаемся на площадку пролетом ниже. На стене висит Сатурн, глаза, глаза навыкате, страх в его глазах, скорбь. Скорбь.

На улице утро. Раннее солнце нежится в саду. Мимо нас по дороге проезжает машина, чуть подальше доносится стаккато ударов молотком, гул транспорта на улицах с оживленным движением, пахнет цветами и дровами, асфальтом и опавшими листьями.

Папа и Николо помогают мне забраться на заднее сиденье. Мы ждем маму, собирающую в квартире одежду и необходимые вещи. Папа благодарит Николо за то, что тот им позвонил. Николо улыбается мне, он смущен, может, стесняется моих родителей, может, меня. Ведь он стал свидетелем моего состояния. Хочет, чтобы я знал, что он все понимает. Дает мне понять, что не имеет значения, как я выгляжу.

Он предлагает папе сигарету. Отец берет, несмотря на то, что в жизни не курил ничего, кроме трубки. Дым поднимается, и ветерок разрывает его на части.

За нашей машиной останавливается фургон, доставка продуктов в ресторан. Николо приводит одного из ребят, помогающих на кухне, и тот начинает заносить ящики внутрь.

Появляется мама с сумкой через плечо. За моей спиной открывается багажник, туда ложатся две другие сумки. Крышка багажника тяжело захлопывается. Мама обнимает Николо перед тем, как мы отъезжаем. Он делает движение рукой, показывая, что его заслуги никакой нет и что он разделяет общую ответственность. Они садятся в машину, мой отец на переднее сиденье. Николо встает прямо напротив меня, чтобы помахать мне рукой.

Мы едем все дальше от виллы, на север, в дом моих родителей в Хольте. Через окно мне видно город. Магазинчики, офисы, квартиры. Там всюду люди: за окнами, на тротуарах, велосипедах, в машинах, у всех есть какая-то цель, что-то, что им предстоит. Вид этих людей внушает мне страх. Страх перед тем, что им приходится делать и с чем они справляются, тогда как я уже на это не способен. Страх перед необходимостью быть горожанином, перед тем, сколько человек должен всего смочь, чтобы прожить обычный день своей жизни, год, саму жизнь. Страх перед тем, что придется вставать каждое утро с кровати, ехать по улицам, изо дня в день являться на работу, зарабатывать деньги, покупать вещи, жить, выживать. Страх перед неподъемной ношей собственного бытия. Эта ноша вторгается в меня через глаза и уши, рот и кожу. Я съеживаюсь, но глаза не в силах остановить несущийся мимо поток, нарастающий во мне, разрывающий меня на части. Они слышат меня, мама берет меня за руку.

– Я ничего не могу, – говорю я.

Она мягко пожимает мне руку.

– Тебе и не нужно ничего мочь, сыночек, ты с нами, – говорит она.

Меня кладут в комнате для гостей. Мама подтыкает под меня одеяло и долго сидит на моей кровати, держа меня за руку. Рассказывает мне что-то. О том времени, когда я был маленький, о том, что я тогда говорил и делал. Она выходит на кухню и возвращается с чашкой чая. Говорит, что я должен позвать их с отцом, если мне что-то понадобится или наскучит быть одному. Они совсем рядом, в соседней комнате.