Девки - [96]

Канашев засмеялся дружелюбно, смехом победителя, а Петр Петрович спросил в тоске:

— Неужто всякий бумажный клочок ты на случай берег?

— Да как же, Петр Петрович, голубчик мой? Вы уставом загорожены, партейной книжкою, профсоюзом, судом загорожены, милицией, а нашему брату чем загородиться? Вот и измышляем.

— Чего же я сделать могу теперь, Егор Силыч? Обоим нам, пожалуй, западня. Против бедняцкой артели как пойдешь? Потеря, скажут, классового чутья.

— Пойти вам против Аннычевой артели ничего не стоит — только закон в другую сторону оберни. Недаром говорили: закон, что дышло, куда ни повернешь, туда и вышло. Во-первых, мельница теперь в частном владении не состоит...

— Как же это?

— Очень просто — у нас тоже артель организована.

Петр Петрович просиял, вскочил, стал бегать по комнате. Закричал:

— Гений! Ты — гений, Лукич! Дай тебя поцелую. Ну-ко, говори скорее, как организована.

— Организована по рангу. Мне в городе стоящие люди присоветовали: «Стар ты, имущество тебе не надобно — был бы кусок хлеба до гробовой доски, сын у тебя — растяпа, прокутит отцовское наследство, так передай-ко, слышь, заведение свое в артель середнякам и беднякам. Конечно, только формально, на факте останешься хозяином. Мало ли у нас в городе, — говорят, — таких заведений: шапочные мастерские, сапожные, пирожные... да мало ли». Так я и сделал. Сам теперь я только считаюсь член, а правит дело правление. Главным председателем мукомольной артели — Яков Полушкин, мой прежний засыпка[120]. Есть протокол.

Вдруг радость у Петра Петровича сменилась подозрением:

— Опоздано ведь, — сказал Петр Петрович, целиком поняв Канашева. — Анныч раньше на мельницу заявку дал.

— Ишь ты, резон какой... Вы — власть, вы все можете доказать.

Канашев вынул заявление и развернул его. В нем значилось: мукомольная артель организована давно из пятнадцати семей. Кроме того, в предстоящее лето артельщики переходят на общественную обработку земли по всей форме.

— Покайся там перед своими: лежала, мол, бумага в папке. Ты лучше все расскажешь, мастак на это... Стало быть, дело за тобой — отстоять наши бедняцкие и середняцкие выгоды.

Канашев опять победно заулыбался — и еще тоскливее стало Петру Петровичу.

— Пораньше малость надо бы...

— Близок локоть, да не укусишь, — строго ответил Канашев и встал.

Тогда Петр Петрович засуетился, положил заявление в портфель. Он все что-то говорил, то убеждая, то сожалея, то раскаиваясь, — и даже ростом стал как будто ниже.

— С Полушкиным пришлю той субботой крупки, — сказал на прощание Канашев. — Заморская у меня крупа. Все хвалят.

— Не надо бы, — ответил Петр Петрович нерешительно. — Не надо, увидят.

— Почему не надо? Совесть — вещь драгоценная, услуги ваши поэтому немаловажны. Жалованьишко у вас не ахти какое, прокормиться без приношений — хитро. Не ломайтесь.

— Ну ладно уж, ладно! — зашептал Петр Петрович. — Все-таки какой-то нашли выход.

— Позвольте вас и супругу вашу препокорнейше отблагодарить за гостеприимное радушие. Будьте счастливы, — сказал Канашев и вышел.

Петр Петрович последовал за ним. Сердце, его ныло, ох, как ныло.

Они очутились в саду, там меж вишенника и бань полегла густая темь. Егор шептал молитву, а Петр Петрович повторял, точно извинялся:

— Покойной ночи, Егор Лукич! Уж вы поосторожнее как-нибудь. — Незаметно для себя стал Канашева называть на «вы». — У нас сейчас в райкоме началась борьба с правым уклоном. Агитация была запущена. Сейчас развивать надо политическую активность. Цель наша — мобилизовать. Широко внедрять. — Речь его переходила в бессвязное бормотание. — Вы, чай, в курсе событий. (Он был жалок до отвращения. «Дерьмо», — обругал его Канашев про себя.) Мы друзья при любой погоде, конечно. Но... («Тамбовский волк тебе друг», — подумал Канашев.) Правильнее нам вовсе не встречаться, Егор Лукич.

— Согласен. Объясняться будем бумажками. Знать надо мне о ближайших твоих услугах.

Петр Петрович в темноте застучал зубами: его бил озноб. Страх сжимал сердце.

— Нет, я приду к тебе сам, поведаю, каковы ваши успехи.

— Зачем? Письмецом можете известить, не велика беда.

— Нет, нет! Приду сам, вы только не ходите ко мне. Подозрений-то сколько! И вам и мне на худо. Ведь они, как на грех, все районные начальники, со мной рядом живут. Здесь вот председатель рика[121], там волкома секретарь... Учуют, у них нюх собачий... Сгложут без всякой жалости...

К куму Канашев явился со втором часу ночи. Его положили на печи совместно с хозяином.

— Выгорело? — спросил Трифон Трешников, зевая и крестя рот.

— С ними, с окаянными, жестокую имей политику, иначе — могила. Блох, кум, нету?

— Пошаливают.

— Христе спасе, бог наш. Сколько в мире зла.

Канашев перекрестился, зевнул и вскоре захрапел.

Глава третья

Заботы не покидали Егора Канашева ни на минуту. Неудача укрепляла его нрав и вселяла чрезмерную к людям бдительность, удача подогревала к работе.

После победы в ВИКе[122] новой его заботой стал поп, сбежавший из Немытой Поляны еще перед постом. Благословя своих друзей, сбежал поп тихо и мирно в соседнее село, объявив немытовцам, что ему тоже «жить надо», что у него не токмо дух, но и плоть есть, столь же немощная, как и у любого прихожанина, и что артельные дела его не радуют, а комсомольские песни по ночам отбивают сон.