Девки - [74]

Марья силилась собрать в себе всю горечь выстраданных дней, но ненависть и злоба пропали, серое безразличие к этому человеку охватило ее.

— Пропащий ты, — сказала она, — отец твой, глянь-ка, как боров, еще двух баб переживет и на тот свет придет пешком здоровеющей походкой. А ты смердючий человек. С тобой бабе жить страшно. Верните мне мое имущество.

Иван лениво плюнул в реку.

— Бабы тоже стали разные, — проговорил он, — не пойму я их. Своего мужа с головой утопят без вины, а то и в остроге сгноят. Жили, бывало, и тихо и смирно.

Он помолчал, потом добавил:

— А имущество тятька тебе хрен вернет. Он умирать будет, так с собой все барахло заберет. Жутко жаден.

Он с трудом приподнялся и взял Марью за руки. Водочный перегар неприятно окутал ее. Она поморщилась и отшатнулась. Тогда Иван залепетал:

— Ты извести нас вздумала, на Аннычеву сторону перешла. Как это отец терпит? А мы с тобой вовсе ссоры не хотим. Тятя говорит — в семейном деле каждая неприятность конец имеет. Сходиться нам советует! Подурили, говорит, и довольно. Отец советует, — а мне что, мое дело вторичное. Ему перечить невозможно. Может от него самого я нажил туберкулез.

Он натужно закашлялся.

Непонятная тревога охватила Марью. Она сердцем поняла: как жил и тиранил он ее по указке, может быть, тоже от незадач, от собственного несчастья.

— Не лежит у меня сердце к тебе, Иван, никак, — сказала она тихо. — Ежели сердце к человеку лежит, то каждая невзгода покажется с горошину. Не пойду я к тебе. Тоска с тобой!

— Мы в невестах как в сору каком роемся, выбираем. А тебе — тоска!

— Ежели какая за тебя пойдет, то не на радость.

Он оставил ее руки и снова сел в траву.

— Прощай, — сказала она, помолчав. — Вижу каши с тобой не сваришь. Пожили, помаялись, хватит.

Иван махнул рукой и стал, оглядываясь, доставать из кармана бутылку. Марья пошла к своим на болота.

На перекрестке троп повстречалась с Вавилой.

— Коммунию организуете? — спросил он, щупая ее глазами снизу доверху. — И твое — мое, и мое — мое. Ловкая арехметика.

— Организуем, — ответила Марья, — а тебе что?

— Рассохнется дело. В образованных государствах и то это отвергли.

— А там же буржуйские порядки. А мы жизнь переделываем...

— Не переделать жизни! Отец с сыном дележ ведут, брат с братом, муж с женой. Где бы лучше устроить коммуну, как не в роду? Живи большой семьей, все сообща под одним началом. И все-таки лад не берет. Своя рогожа чужой рожи дороже! Курица и та норовит у другой отнять из общего корыта. А вы природу пересилить. Нет, не пересилите природу. Погляди на грудных ребят, и они игрушку каждый к себе тянет. И ладонь загибается к себе, а не от себя.

— А пчела, а муравей?

— Сказала тоже, муравей! Муравей — глупая букашка, ему все едино. Сыт и ладно. Где это видано, ты скажи мне, где это видано, что эдак люди живут? Равенство! Когда двух одинаковых листьев не встретишь на дереве.

— Не Аннычева же это выдумка, — про это у Ленина прописано, — ответила она и, не оглядываясь, пошла по тропе.

От мельницы, перекликаясь, сминая хвощ в тропы, брели мужики. Ноги их по колена уходили в трясину.

Агроном в яловочных[95] сапогах с высокими голенищами шел впереди. Ежеминутно останавливаясь, он показывал мужикам место и направление водяного оката[96].

Анныч идет ему навстречу с веревкой на плече, у него серые от грязи до колен ноги и коричневый выем голой груди. Вертят цигарки. Жидкие пряди седин смазаны у Анныча жирным потом. Оба стоят, как столбы. Дымят.

— Которую канаву зачали?

— Вторую. Мелиорация, черт возьми мои калоши! Сколько мокроты на белом свете!

Затягиваются крепко, привольно дышат, глядят оба на горизонт, — а на горизонте, как на околице, светло и просторно.

— Топь — извечный враг трудящегося. От нее одна только малярия...

Жемчужный полог неба чист. На берегу лениво шепчутся топыристый хвощ и тростник. Головки палочника возвышаются над ними, как чертовы пальцы. Река уже значительно иссякла, и черная жижа с болота вольно течет по взрытым канавам в зияющее русло реки.

На костре готовилась похлебка. Поодаль виднелись сельчане, окружившие агронома.

Марья стала спиной к пламени. Здоровяк-агроном, попыхивая папиросой, говорил, точно читал:

— В литературе подобное болото называют золотым дном. Из него можно черпать материал для увеличения плодородия наших полей, не затрачивая ни копейки денег, ибо для удобрения торфом нужен только труд. А компост на полях действует не хуже, чем навозное удобрение.

— Удивительное дело, — говорили мужики. — И сколько этой материи зря пропадает!

Вернулись работавшие на болоте дядя Петя и Анныч.

Марья рассказала Аннычу свой разговор с мужем.

— Суда не миновать, — сказал Анныч. — Мы вернем твое имущество. Хотя Канашевы и слышать не хотят о разводе. Ждут, одумаешься ты и к ним вернешься.

— Не будет этого, — сказала Марья, — лучше в омут головой.

Санька слушал, и огромная радость зацветала в душе.

Мужики усаживались у костра, готовясь к обеду. Девки уселись в свой круг. Резала хлеб Марья. Санька, поглядев искоса на лицо ее, румяное от труда, на сбившиеся косы, подумал: «Моложе девки стала!» Марья подняла глаза на Саньку. В омуте Марьиных глаз Санька почуял невысказанную отзывчивость.