Девки - [45]

Привет Усте. Думаю, на осеннюю Казанскую побываю, в престол. Тогда пир зададим получше святошного.

С почтением к вам остаюсь Михаил Иванович Бобонин».

Девки сумрачно слушали, парни ехидно улыбались. Парунька молча встала и ушла.

— Бежать на завод или в батрачки в другую деревню... Только бы от этих людей подальше...

Глава пятая

Идя по дороге к общественному выгону, Парунька видела, как по тропинке, извивающейся во ржи, тянутся от мельницы ребятишки, распевая песни.

Дальше, у мельничной плотины, размытой два года назад, копошились люди. Парунька различала девок с носилками, ребятишек с лопатами, роющих землю. С засученными портками некоторые таскали по болотистому берегу Печеси из ближайшего осинника хворост, бросая его в кучи, где должна быть плотина.

С Парунькой поравнялась, вынырнув изо ржи, баба. Она подталкивала сына в спину, приговаривая:

— А? С какой рани налимонился, пострел тебя положи! Где помочь — он тут, чтобы нализаться в доску.

— Что это там, тетенька, делают? — спросила Парунька.

— Помочь канашевская. Плотину устраивают. Это вот первая партия отработала, — проговорила она, кивая в сторону сына.

«Что за шутка? — подумала Парунька. — Нешто мельницу общество Канашеву поворотило?»

Из проулка хлынула пегая девичья волна, с безумолчным уханьем заполнила улицу. В середине, обвешанный девками, как вениками, тренькал в гармонику Ванька-Слюнтяй, и девки, мотаясь, подпрыгивали неловко и махали цветными платочками. Лица их, раскаленные самогоном, блестели и расцветали, как маки. Любка плясала навыбежку, клонилась от собственного веса и, заметая оборками пунцового сарафана пыль, искала кого-то руками в воздухе, чтобы облокотиться.

— Подруженьки... милые... родные... их! Да что нам не гулять-то!

Сзади парнишки подзадоривали:

— Любка, поддай пару! Валяй вовсю!

Увидев Паруньку, Любка заплясала еще неистовее.

— Выйти на глаза к людям у нас, что ли, не в чем? Праздничной надевки разе нет?

И затопала на месте:

У нас и сряда и харчи.

Укладки, полные парчи.

Мы невесты не плохи,

Нас обожают женихи!

Парунька поспешила в сад к Бадьиным. Там, под яблонью, уже отцветшей, за столом, сколоченным из досок, посредь парней-единомышленников сидел только что прибывший из уезда Федор.

С глазами, красными от дорожной устали, нечесаный и пыльный, он кричал на Семена. Тот сидел на пороге бани и угрюмо молчал.

— Выходит, я вырвал мельницу у зверевского общества для Канашева? А? Где у тебя, Семка, глаза были? И вы тоже, — обратился он к парням. — Кричали бы — не согласны в аренду кулаку отдавать, и баста! Сами обществом для заложки кооперативного фонду по очереди на мельнице сидеть будем... Эх вы!

— Никак нельзя, Федор, — ответил Семен, собирая ногою в кучку прошлогодний цвет анисовых яблонь. — Как только эта бумага пришла, председатель — немедля сход, чтоб без тебя обделать. Мы свое, а мужики свое. «Не выйдет обществом от мельницы доход получать. Жульство одно. Сдать в аренду». И сдали за пустяк.

— А сколько платы взяли?

— Сотню в год, плотину самому починить.

Федор хлопнул книжкой по столу и замолк. Парни виновато безмолвствовали.

— Людей таких я не понимаю, — сказал Федор. — В армии командные должности занимали, а в деревне — капитулянты.

— При чем тут капитулянты, Федор? — тихо возразил Семен. — Просто нет сил. А про армию зачем пустяки говорить. Там за спиной у тебя сила, и ты действуешь наверняка винтом. А тут? — он развел руками. — Нас тройка партийцев, а надлежит своротить такую ораву только убеждением... Да что тут говорить...

Он умолк.

— Как же? — переспросил Федор.

— Не знаю, — ответил Семен, — говорю честно, не знаю.

— А кто будет знать?..

— Я ходил в волземотдел. Обертышев нам сочувствует всей душой. Это, говорит, замечательно, что вы хотите сделать. Но, говорит, всему голова — общество... Как оно захочет. Общество пьет третий день без просыпу... Я каждый день баталию с мужиками веду. Вы, говорят, в городах сперва всех в коммуну сведите, а потом и за нас беритесь, кооперируйте... Канашев без кооперации растет и ширится... И глаза у них блестят, когда говорят об умении сельчанина выбиться из середняков в богатеи, хотя за углом богатея и поругают...

— Мне лучше тебя все это известно, — ответил Федор. — И не потому, что у Ленина хорошо разъяснено про двоедушие середняка. Я знаю его косность, упрямство, его звериный лик по своему домашнему быту. И вот чем больше я думаю об этом «идиотизме крестьянской жизни», тем все сильнее и сильнее закипает во мне желание сломить эту мужицкую дурь, эту строптивость, чтобы навсегда избавиться от этих «крестьянских проблем»... Кому, как не нам, знать, что идти мужикам за Канашевыми — это значит идти по старой столыпинской дороге... Мы сидим здесь, спорим, а там чокаются с кровососом...

— И об этом говорил я в волости. Разве, отвечают, кому-нибудь запрещается у нас угощать кого-либо...

— Ох, этот Обертышев! Ведь ужас в том еще, что в протоколе указан один участок земли... А Канашев берет другой, самый лучший, тут и лес, и луг, и река... Я вот сам обмеряю участок его постройки, сличу с протокольным и разоблачу его через газету...