Девки - [29]

— А на Марьиной свадьбе?

Наташка перестала всхлипывать и полушепотом протянула:

— На Марьиной?

— Да. С кем хороводилась?

Наташка разинула рот и заголосила, захлебываясь:

— Во хмелю была. Память отшибло... Ой-ой-ой! И верно, со мной заигрывали. Сперва Яшка Полушкин в сени водил. А тут будто из виду пропал. А в глазах Игнатий мельтешил. Или во сне это я видала?

— Вот уж этого я, Наташка, знать не могу. Ты сама своей душе хозяйка.

— Батюшки! — вскрикнула Наташка. — Да ведь на другой день Яшка хвалился у ребят, что я ему платок подарила. Может быть, он и уговорил меня на грех, окаянный?

— А может быть, и не он? — строго сказала Парунька. — Человека втянуть в беду больно просто.

— Может, и не он, — легко согласилась Наташка. — Как теперича быть? Головушка кругом идет. Мама меня убьет. Да и от добрых людей зазор... Куда мне деваться такой?..

— Мочить глаза тут нечего, Наталюха. Дуры мы, вот нас и околпачивают. Тише — идут. Посоветоваться надо с девками, дело сурьезное.

Парунька замотала вокруг шеи концы своей шали, полузакрыв лицо, и прибавила шепотом:

— Пойдем к девкам.

За двором, в сугробе, очень высоком, под яблонью, девки, наскоро окутанные шалями и шубами, окружили Наташку. Говорила Дунька — девка опытная, прошедшая через все этапы девичьих бед.

— Не горюй, Наталюха, это со всякой может случиться. И я у многих бабок была и кой-что узнала. Бывает, что линь[52] помогает. Возьми линя, распластай его надвое, кости его вынь и того линя приложи к животу, все он из тебя и выгонит...

— Ай, Дуська, какая ты глупая. Где я его, этого линя, достану? У нас в реках он не водится... Может, ворожба какая есть или заговоры?..

— Ворожба и заговоры в этом деле не помогают. У меня примеры есть.

Она стала рассказывать случаи из жизни знакомых вдов и девок, когда за ворожбу бабкам было заплачено дорого и все без толку.

— Говорят, зверевские девки чернила глотают, — сказала одна подруга.

— А я слышала — щелок пьют... Пей, Наташка, попробуй. Рвать тебя будет, а ты пей.

— А я слышала, помогает, ежели в вине куриный помет растворить.

Подруги привели примеры: пили щелок и чернила, это не спасло. Начали упрекать Дуську, которая хвалилась познаниями в покрытиях тайного греха, а помочь Наташке не могла.

Наташка, уткнув подбородок в рукав, стояла в тесном кругу.

Ежились от холода, топали ногами, галдели, затем все разом смолкли.

— Может, к доктору? — сказал кто-то.

— Доктор — живодер, — возразила Дунька. — Ходила Любаха, что получилось? Десять пудов отдала, а уж измучилась, не приведи господи. У них одна замашка — резать...

— Ну как же, девахи? — спросила Парунька. — Выручайте подругу из беды...

— Я знаю средство от всяких вередов, — сказала Улыба. — Кто хочет любой веред[53] избыть — воробьиное мясо помогает... Особенно воробьиное яйцо... Всякий веред как рукой снимает...

— Тошно мне, — произнесла в ответ на это Наташка. — Где же зимой взять воробьиное яйцо?

Все замолчали.

— Ну тогда, Наташка, пробуй все подряд: чернила, щелок... воробья... Насори на дорогу проса, воробьи налетят, и бей их палкой...

По селу мутной волной разливался слух: в Парунькиной артели девки одна за другой «гуляют».

Богомольные мужики и бабы, проходя мимо девичьей квартиры, отворачивались в сторону. Устинью Квашенкину молва обозвала нехорошим словом. А тем девкам, которые были членами этой артели, дома, по утрам и ночью, когда возвращались они, родители напевали:

— Помни, дочка, что случится... голову оторвем и в овраг бросим.

Парни приходили в артель, кололи Наташку обидными намеками.

Бабы на колодце вздыхали, перешептывались громко, не торопясь, вешали ведра на коромысла и добродетельно заключали:

— Бог шельму метит.

Видели: шла Наташка по утрам, наклонив закутанную в шаль голову, торопилась к Усте, чтобы не чуять на себе пытливых глаз матери. Ела взятый с собой хлеб и приходила домой только вечером, чтобы сдать матери работу. Ночевала у Паруньки.

Просыпаясь, чуяла боль и догадывалась: снадобье не помогает. Нутро рвало от лекарств, изо рта шел дух, истрескались десны. Однако по привычке Наташка вынимала из-под лавки пузырек, пила через силу.

Парунька говорила:

— Брось, глупости это. К доктору надо — вот что. Матери не созналась?

Наташка охала:

— Ох, убьет она меня! Свет стал не мил. Хлеб ведь понадобится, а где его взять? Сама знаешь. Ой-ой-ой-ой, пропала моя головушка!

Под глазами у ней темнели свинцовые дуги, красные пятна расселись на щеках и подбородке, издали выделяясь на восковом лице.

Перед зеркалом она дешевыми красными нитками, поплевав на них, водила по щекам, ровняя цвет лица; пудрой «Лебедь» из Парунькиной коробочки запыляла круги под глазами и уже потом надевала сарафан.

И все-таки ей казалось, что пополнела за сегодняшнюю ночь. На улице ей все чудилось — каждому хочется мельком бросить на нее взгляд.

Парунька говорила:

— Понапрасну томишься, точно преступница. Отбрей любого, кто тебя попрекать бедою станет.

Наташка качала головой:

— Эх, Паруха, сказать только это легко.

Дома она жаловалась матери:

— Нутро болит. Видно, капустой объелась.

Мать верила, вынимала крещенской воды и брызгала дочь под шепот молитвы.