— Какая любовь? Городные первым делом в карман норовят...
— Какой же карман у солдата? — сказала Наташка. — Конечно, она его завлекла. Очень завлекательные у ней глаза.
— Слышно, что она и не жена ему, — поперечила баба, — не венчаны...
— А нынче это не фасон. Было бы фактически...
— Нет, — ввязалась баба на сносях, — явно, что она девка гулливая.
— Как же ты узнала? — спросила ее Парунька.
Та поглядела на Паруньку презрительно:
— По бесстыжим глазам узнала. И по речам. В чужой разговор встревает. Речь прыткая. Стрекулистка[48] и юбка. Такая не угодит ни одной свекрови.
— Свекрови и в широкой юбке ни одна сноха не угодит, — ответила Парунька. — Разорвись надвое, скажут, что не начетверо.
Подошла Малафеиха, просвирня:
— Ну, штучка! Свекровь ей слово, а она свекрови два. Такая штучка завсегда помимо дома глядит. Не супружница, нет. Стариков не проведешь.
— У стариков дырявая совесть. Сам на коленях стоял за собственную дочь, а чужую гонит. Себялюб.
— Э, девка, перестань, — ввязался в разговор старик. — Отец завсегда прав перед сыном.
— Это старый режим, — ответила Парунька.
Старик покачал головой:
— Девки — глупая нация.
Федор заглянул в замерзшее окно. Сноха Бадьиных сидела в кути, низко свесив голову. Сын Семен в красноармейской одежде ходил по избе, махал руками и, видимо, ругался. Мать в ответ, высовываясь из чулана, что-то быстро говорила, указывая на сноху.
На лавках сидели родные.
Среди девок шел разговор:
— Обстриглась, ровно парень. Ни стыда, ни совести.
— Такие-то привыкшие. В городе все бабы бесстыжие.
— Ишь ты, юбка, ровно у учительши. И ботиночки, на какой-то праздник глядючи, напялила. Мать-то ругается. На икону показывает.
Крупным шепотом пробегало по толпе:
— Гонят!
— Убьет, убьет Семен отца-то родного.
— Так его и надо! Жен сыновьих не гони!
— Какая это жена! Этаких жен до Москвы не перевешаешь.
— Она разнимать, вишь, лезет! Ровно хорошая!
Изнутри ударили в раму. Глухо ухнуло, народ отхлынул. Окна занавесили платками.
Бабья родня повысыпала из сеней. Народ загородил дорогу, прихлынув к крыльцу.
Баба с ребенком на руках рассказывала:
— Ни обуть, ни одеть — знамо, свекрови обида. Таку ли взять думала? Парень один. Позорище всему роду. Ни жать, ни пахать уменья нет. Делиться думают. Сход завтра будет. Куда ведет господь — никто не ведает.
Переждав некоторое время, Федор решил зайти к Семену. С семнадцатого года не видались.
А в избе Бадьиных происходило вот что. Не успели старики прийти в себя от дочериного горя, как нежданно и негаданно налетела новая напасть: приехал к ним проклятый Василием сын Семен. Да не один приехал, а привез с собой молодую жену. Сердце стариков, может быть, и смягчилось бы при виде сына, и они могли бы простить его, но как только увидели раскосую чернявку, одетую по-городскому, да еще без кос, подстриженную, как парень, так и ахнули. Вместо того чтобы радостно приветить сына и сноху, старики окаменело стояли посередине избы, не пророня ни слова.
— Ну что ж, батя, — сказал Семен, — не помнишь зла, так давай обниматься... Кто старое помянет, тому глаз вон.
Скрипя ремнями и наклоняясь головой под полатями, подходил к ним сын. Но старики остолбенели. Не мигаючи, они глядели во все глаза на чуженинку, снимавшую с себя серую шинель, походную сумку с плеча. Жена Семена была в солдатских сапогах, в берете, стянута ремнем в талии, в солдатской гимнастерке — вылитый парень.
Все-таки Василий пересилил себя, снял икону, прижал к груди, ждал, когда они подойдут под благословение.
— Ты эти штуки оставь, родитель, — сказала молодка, причесываясь перед зеркалом, — мы — атеисты.
Василий такого слова не знал, но ноги его задрожали в коленях, и он выронил икону. Глаза его запылали огнем. Он был опять так же страшен, как и в тот раз, когда впервые проклинал сына.
— Не венчаны? — в тревоге воскликнул он.
— Ну, раз атеисты, то ясно — не венчаны, — ответила за Семена жена. — Венчал нас в степи ветер, волки нам песни пели...
— Вон из дому! — завизжал старик. — Чтобы сейчас же ноги твоей здесь не было. Чтобы духом твоим не пахло... Хозяин в доме пока я. Семьдесят лет на свете живу, и никогда в стеках моего дома не было богомерзких блудниц.
Жена Семена даже не шевельнулась.
Старик метнулся к стене, снял кнут и резко, звонко хлестнул ее несколько раз по гибкой и точеной спине.
Сын военным шагом подошел к отцу, спокойно, но уверенно взял из рук отца кнут и прижал плечом к стене. Василий только крякнул.
— Ты его, Сеня, попугай немного, — сказала жена, — а терзать не следует! Старик погорячился по несознательности. Его перевоспитывать надо.
— Ну, отец, — произнес Семен, — бил ты жену свою, бил дочь, бил сына, меня значит. Теперь хватит. Шабаш! Пришла пора отвыкать...
— Не отвыкну, — прохрипел отец. — Я властью облечен...
Семен потряс его, как трясут яблоню, когда хотят стрясти плоды, и отошел.
— Я тебя, Семка, проклял, — прохрипел старик, — и опять прокляну.
— Это как тебе угодно, батя, — спокойно сказал сын. — Одно прошу — не зарывайся... Женщин уважать надо...
— Бери свою женщину, уходи с глаз долой и там уважай ее во всю силу... Я наследства тебя, Семка, лишаю. Уходите! Ты на отца руку поднять решился... С покон веку отец и доме — первая сила и власть.
