Девица Ноvодворская. Последняя весталка революции - [36]

Я думаю, что я была первым человеком, с которым Анатолий Иванович разговаривал откровенно. А с кем еще он мог? Со Степанковым? Он-то точно знал, какие они в прокуратуре демократы… И Лукьянов слишком горд и слишком много знает о жизни, чтобы просить пощады. В СССР пощады не давали никому. Он привык. Его предали его депутаты, его поэты, все объекты его благодеяний. Он не жалуется, и эта покорность так же страшна, как та школа, в которой его этому научили. Он поверит, что мы другие, если увидит, что нам доступно милосердие. А иначе чем же нам ему доказать, что мы не гуроны?

И стоит ли судить Лукьянова за то, что он растерялся и не принимает наш жестокий либеральный переход? Он из идеалистов, а идеалисты хотят и солнца, и дождика в одно и то же время. Он сам понимает, что это все утопия — город Солнца и т. д., но не может видеть голодных (хотя там, наверное, 80 процентов нытиков и паникеров, вешающихся на бывшего спикера и требующих помощи весьма агрессивно). Раньше он тоже не мог видеть страдания. Но раньше об этом можно было говорить только на политбюро. А теперь — можно и в печати, и на улицах.

Хорошо еще, что Анатолий Иванович не хочет обратно в тоталитаризм. Он просит нас, чтобы мы просто сделали всем красиво и хорошо. Нашли третий путь. За идеализм нельзя судить.

И даже если мы обречены, гибель Анатолия Лукьянова нас не спасет, но только запачкает. В каком-то телеэфире Андрей Караулов спросил у Анатолия Лукьянова: «Скажите, что вы за люди?» Когда такой вопрос задают друзья, это не страшно. Выкрутимся как-нибудь! А вот когда враги… Если в результате этого суда с Анатолием Ивановичем что-нибудь случится, что мы ответим на его встречный вопрос: «А вы что за люди?»

Русские кавалеристы и французские товарники

Анатолий Стреляный и не подозревает, какой методологический подарок он преподнес сирому человечеству, придумав два термина: «кавалеристы» и «товарники».

Только зря он поместил и тех и других в России, фантазируя, что им всем есть место на нашей матери сырой земле. Если не считать Евгения Онегина, Василия Селюнина, Ларисы Пияшевой и Лисичкина с Егором Гайдаром, у нас сроду никогда никаких товарников не водилось, а перечисленная великолепная четверка тщетно пытается вогнать ножку российской практики под номером этак 42 в хрустальную туфельку теории 35-го размера, а когда не лезет, берет топорик и отрубает пятку. Вот удивится принц из МВФ, когда на общем рыночном балу попытается станцевать с нами тур вальса и обнаружит, что партнершу — Россию — впору вести в травматологию!

Евгений Онегин — еще самый умный из российских товарников, ибо честно исповедовал принцип «позаботьтесь о теории, а практика сама о себе позаботится». Но если не пытаться ловить черную кошку в той темной комнате, где ее нет (то есть искать товарников в России), то мы их с избытком найдем там, где они и водятся: во Франции. Причем отнюдь не в банке и не за прилавком. Во Франции по самым скромным подсчетам было пять-шесть революций, считая сексуальную, и я могу запросто доказать, что они не только имеют товарный вид, но и делались товарниками, а все русские, считая промышленную 30-х годов, — безнадежными кавалеристами.

Если сделать маленький чертежик в масштабе один к одному миллиону, то французская революция будет состоять из нулевого периода накопления рациональных идей, не имеющих к революции ровно никакого отношения. Затем идет досадная случайность, ЧП на производстве, когда ты просто хочешь повернуть вентиль, а у тебя срывает рукоятку, разрывает паровой котел, чугун льется мимо — словом, обнаруживаются некие дефекты в конструкции, то есть это, собственно, и есть революция. Потом схему дорабатывают, ЧП ликвидируют, а затем спокойно пользуются плодами новой технологии до следующего ее усовершенствования, то есть нового цикла, причем чем дальше, тем скорее ремонтная бригада ликвидирует ЧП. Все французские революции, с 1789 года по 1968-й включительно, вполне укладываются в общую линию процесса, именуемого в просторечии «прогресс», и идут по восходящей.

Совсем не так выглядит наш русский революционный чертежник. Здесь схема состоит из трех звеньев. Звено первое — бесплодные мечтания о революции в течение одного-двух поколений, стансы о революции, куча революционных теорий, романсы и серенады в честь революции, причем все смотрят налево (или направо). Звено второе — нежданно-негаданно, обязательно не с той стороны, куда смотрели, тихой сапой в щель пролезает нечто мерзкое, какой-то скунс, помноженный на абракадабру.

С целенаправленностью эпидемии чумы эта жуть ликвидирует и тех, кто ее вызывал, и тех, кто без нее бы обошелся, причем случайно уцелевшие наблюдатели обнаруживают себя в Манчестере, когда планировался Ливерпуль (и наоборот). Автобус «Русская революция» принципиально ходит не по маршруту.

Когда кончается стадия собственно революции, наступает звено третье и последнее — лет этак 70 проклятий и стенаний по поводу того, что мы пришли не туда, куда следовало, что революция не удалась, и все сословия, классы и возрасты далее исповедуют бесплодные сожаления по поводу плохой революции. Бесплодные сожаления о минувшей революции плавно переходят в бесплодные мечтания о будущей, и все повторяется по новой, причем кривая отчетливо идет по нисходящей и чудесно укладывается в схему «социальный регресс».