Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология - [241]
Тотчас же, когда мое ухо уловило эту величественную эолийскую интонацию[707], когда мои глаза наполнились золотым изобилием жизни, великолепием небес над землей, торжеством цветения на земле и когда, обернувшись, я увидел холод, покрывающий лицо моей сестры, я впал в транс. Казалось, небесный свод растворился в зените бескрайнего голубого неба и открылся тоннель света, убегающий вдаль. Я вознесся духом, словно на волнах, которые бежали по тоннелю; и волны, казалось, бегут к трону Бога; но тот также парил перед нами и постоянно ускользал. Полет и преследование, казалось, продолжаются вечно. Холод, нарастающий холод, какой-то ледяной ветер смерти, казалось, отталкивает меня; какие-то могущественные силы, возникшие между Богом и смертью, подспудно боролись, чтобы вырваться из трагического антагонизма между ними; призрачные значения даже сейчас продолжают испытывать и мучить в видениях живущего во мне оракула, разгадывающего тайны. Я спал – как долго, не могу сказать; медленно я восстанавливал мое самосознание; и когда я очнулся, то обнаружил себя стоящим, как и раньше, у кровати моей сестры.
У меня есть основания считать, что это блуждание или остановка сознания заняла очень долгий промежуток времени. Когда я пришел в себя, на лестнице послышались шаги (или мне так почудилось). Я был встревожен; если кто-нибудь обнаружит меня, то будут приняты меры, чтобы пресечь мое возвращение сюда снова. Поэтому я торопливо поцеловал губы, которые я никогда больше не буду целовать, и как виноватый прокрался тихими шагами из комнаты. И так растворилось самое лучшее видение, которое было явлено мне на этом свете; так было нарушено расставание, которое должно было бы продолжаться вечно; и так отравлено было страхом это прощание, священное в своей любви и скорби, совершенной любви и неизбывной скорби.
О Агасфер, Вечный Жид! Басня ты или нет, ты, начинающий свое бесконечное горестное паломничество, ты, первый раз пролетающий через ворота Иерусалима и тщетно тоскующий о том, чтобы оставить преследующее тебя проклятье позади, не мог прочитать в словах Христа больший приговор бесконечного страдания[708], чем я, когда навеки покидал комнату моей сестры. Червь был в моем сердце; и я могу сказать, что червь этот не мог умереть. Человек, несомненно, представляет собой некую тонкую связь, некую систему звеньев, которую мы не можем постичь, простирающуюся от новорожденного младенца к ветхому деньми старцу. Но что касается многих привязанностей и страстей, присущих его природе на различных стадиях жизни, он не есть единое целое, но прерывное создание, заканчивающееся и начинающееся заново; в этом плане единство человека существует только в определенный период, к которому относится конкретная страсть. Некоторые страсти, происходящие от плотской любви, наполовину – небесного происхождения, наполовину – животного и земного. Они не переживут соответствующий им период. Но любовь, которая полностью свята, подобно этой, между двумя детьми, имеет привилегию вновь возвращаться, озаряя тишину и темноту закатных лет; и возможно, этот опыт кончины в спальне моей сестры, или какой-то иной, к которому ее невинность имела отношение, может возникнуть для меня снова, чтобы озарить облака смерти.
На следующий день после того, который я описал, прибыли медики, чтобы исследовать мозг и специфическую природу болезни; в некоторых ее симптомах проявились озадачивающие аномалии. Через час после того, как незнакомцы ушли, я снова прокрался к комнате. Но дверь теперь была заперта, ключ убрали, и меня никогда уже больше туда не впустили.
Наступили похороны. Я был доставлен на церемонию прощания. Меня поместили в коляску с незнакомыми мне господами. Они были добры и внимательны ко мне, но естественно, что они говорили о вещах, далеких от случившегося, и я тяготился их беседой. В церкви мне сказали, чтобы я держал белый носовой платок у глаз. Пустое лицемерие!
Какая необходимость была в масках и притворстве тому, чье сердце умирало в груди с каждым произнесенным словом? В течение той части службы, которая проходила в пределах церкви, я делал усилия быть к ней внимательным, но постоянно погружался в свою собственную уединенную темноту и мало осознавал слышанное, кроме нескольких мимолетных стихов из возвышенной главы послания св. Павла, которая в Англии всегда читается на похоронах[709].
Наконец началась та великолепная литургия, которая в англиканской церкви исполняется на краю могилы; эта церковь не оставляет своих покойников, пока они находятся на земле, вплоть до последнего «сладкого и торжественного прощания»[710] у края могилы. Здесь снова и в последний раз выставляют гроб. Все глаза изучают запись имени, пола, возраста и дня ухода с земли – как наши записи призрачны – и как брошены они оказываются в темноту, – как послание, адресованное червям. Почти самым последним происходит символический ритуал, разрывающий и разбивающий сердце градом залпов, раскат за раскатом, из прекрасной артиллерии скорби. Гроб опускается в свой дом, он исчезает от всех глаз, кроме тех, которые смотрят в пропасть могилы. Уже готов ризничий с его совком земли и камней. Голос священника слышится еще раз – «земля к земле», – и немедленно страшный грохот поднимается от крышки гроба; «пепел к пеплу» – и снова слышится убийственный звук; «прах к праху» – и прощальный залп провозглашает, что могила, гроб, лицо запечатаны на веки вечные.
