Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - [34]
«А у меня сколько?» – не выдержал и спросил я, хотя, честно говоря, меня больше интересовали не мои, а твои головы. Но ты по своему обыкновению на мой вопрос не ответил и продолжал:
«Эти головы, которые живут внутри человека, намного страшнее тех, которые угрожают ему снаружи. И потому, прежде чем совершать внешние подвиги, надо внутри себя разобраться и проявить героизм».
«А что значит проявить героизм?» – спросил я.
Ты замолчал и замолчал надолго.
Но потом все же ответил:
«Надо, задержав дыхание, бесстрашно заглянуть внутрь себя и каждую голову назвать ее истинным именем… Сначала только вытащить за шею и назвать, не стесняясь и не обманывая себя».
Обсуждение рисунка на этом закончилось.
Спасибо тебе за этот рисунок и за эти головы, дорогой Луций!
На следующий день ты снова привел на меня на берег озерца, вел натаскать хворост, поджег его одним ловким ударом кресала и, глядя на разгоравшиеся сучья, радостно воскликнул:
«Ну, чего стоишь? Прижигай!»
«Что прижигать?» – я сделал вид, что не понял.
«Прижигай свои змеиные головы. Как делал Иолай, помогая Геркулесу. Прижигай, чтобы они снова не выросли! Надо остановить приток крови к твоим человеческим слабостям. Не мешкай, а то рак вцепится тебе в ногу!»
«А с какой головы начать?» – спросил я. Но ты не ответил и стал рассказывать о том, как богиня Фетида, окунув своего сына Ахилла в костер, выжигала в нем всё бренное и смертное.
«Только пятку оставила человеческой, потому что держала его за пятку», – между прочим пояснил ты.
Спасибо тебе за эту пятку, Луций Сенека! Я уже много раз о ней слышал. Но именно тогда, у костра, на берегу озера меня вдруг осенило: пятка! конечно же, пятка! пятку надо искать! за пятку вытягивать! в пятку целить!
Из этой несчастной, человеческой, такой уязвимой пятки, если можно так выразиться, постепенно выросло и сформировалось всё тело моей Системы.
XX. Теперь могу тебе честно признаться, Луций. Наше детское знакомство длилось немногим более года. И первые полгода я слушал тебя, затаив дыхание, жадно впитывая каждое твое слово, и каждое упражнение, которое ты мне предписывал, стараясь выполнять сотни раз. А потом… Как бы это лучше сказать?… Потом я уже слушал тебя не как учителя, а как оратора или актера. Понимаешь? Я не столько следовал твоим разъяснениям и указаниям, сколько восхищался твоим красноречием, любовался приемами и движениями, изучал тебя и при этом нередко думал о своем и о себе.
Ну, например, чем больше я общался с тобой и слушал твои лекции, тем больше понимал, что я – не герой и никогда мне не стать героем. Нет у меня для этого природных задатков; особенно если сравнивать мои скромные способности с твоими талантами. Я совершенно не приспособлен к героическому самовоспитанию. И главное – мне совершенно не интересно делать из себя героя.
Далее, ты учил меня одиночеству и дружбе с самим собой. Но, видишь ли, мне не было надобности устанавливать с собой дружественные отношения: во-первых, потому что я никогда не был с собой во внутреннем разладе, не гнушался собой и не брезговал, а во-вторых, с самим собой мне было бы скучно и грустно. Меня с детства интересовало то, что было вокруг, а не внутри меня. Куда ведет тропинка, откуда течет река, как растет растение, о чем поет птица; куда идет прохожий, что он ел утром на завтрак и что будет есть вечером на обед; о чем думают люди, что их заботит, на что они надеются; – я этим широким и загадочным миром был привлечен и захвачен, а не тем маленьким и узким, который был внутри и который назывался «я», «мои желания», «мои радости», «мои горести». С такими интересами, Луций, с таким строем пневмы, как говорят твои стоики, я никогда не был и не мог быть одиноким. Такие люди, как я, к одиночеству еще менее пригодны, чем к героическому самовоспитанию.
Ты с детства был мечтателем и философом. А я – исследователем и практиком. Ты лишь предчувствовал свой великий талант и не знал, как им воспользоваться и на что направить. А я с ранних лет, что называется, измерил и взвесил свои незаурядные, но ограниченные способности, и теперь мне недоставало лишь средств и методов для изучения людей, того, что я позже стал называть греческим словом система («составление», «соединение», «стройное целое»). Вот это «стройное целое» для своего поведения я теперь искал и очень рассчитывал на твою помощь.
И однажды я сказал себе: действительно, пора заниматься самовоспитанием и самообразованием, но делать это надо для меня, Пилата, а не для него, Сенеки, для ученика, а не для учителя. То есть с этого момента во время твоих лекций я всё чаще и чаще стал прерывать тебя и задавать свои вопросы, меняя направление твоих рассуждений и как бы подталкивая их к тому, что меня интересовало. И сначала тебя это раздражало, и ты по обыкновению оставлял мои вопросы без ответа. Но я разработал такую невинную манеру перебивок и такую увлекательную для тебя форму расспрашивания, что постепенно твои лекции превратились в беседы, и этими беседами мне иногда удавалось ловко управлять.
