Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - [22]

«Сегодня не будем», – усмехнулся тот и пошел домой.

Каждый следующий день я все хуже писал, стал запинаться в цитировании законов и несколько самых известных изречений напрочь запамятовал. Учитель сначала удивлялся, а потом стал досадовать на меня. И каждый раз после школы я спрашивал Спурия: «Купаться не будем?» А тот довольно усмехался и отнекивался. Однажды он даже дружески похлопал меня по плечу и наставительно изрек: «Молодец! Хорошо освоил изречение».

Учитель тем временем снова приблизил к себе Спурия, а меня отсадил в дальний угол.

И вот однажды, когда учитель велел Спурию начертать на таблице изречение родосца Клеобула «Силой не делай ничего», я высунулся из своего угла и предложил: «Можно я тоже попробую, а ты учитель решишь, кто из нас лучше пишет». Учитель обрадовался и тут же разрешил. А когда сравнили наши надписи, то все воскликнули: «У Луция Пилата лучше вышло». Учитель же, видимо, что-то заподозрил, но ничего не сказал и лишь погрозил мне линейкой.

В тот день после уроков Спурий сам подошел ко мне и объявил:

«Сегодня будем долго купаться».

Но тут за моей спиной возник наш одногруппник, Аппий Нумерий, которому было уже одиннадцать лет и который на полторы головы был выше меня и на целую голову – Спурия.

«Ты что, хочешь искупаться?» – спросил меня этот Аппий.

«Нет. Холодно, – ответил я. – Но Спурий настаивает».

«Ну, пусть сам и плещется», – сказал Аппий и с такой силой пихнул Спурия, что тот слетел с обрыва и рухнул в воду.

А мы с Аппием Нумерием вернулись в школу, потому что накануне я обещал ему каждый вечер после уроков тренировать его в чтении и чистописании; родители обещали подарить ему три динария, если он будет лучше учиться и с предпоследнего места в классе переберется хотя бы на среднее.

XIII. Нет, Луций, свою медленно и постепенно нарождающуюся Систему я еще не превратил в оборонительное, а тем более – в наступательное оружие. Я лишь приглядывался к окружающему меня миру людей и делал выводы; вернее, эти выводы-правила словно сами собой приходили ко мне откуда-то сверху, а я лишь брал их и укладывал в сундук памяти, в котором, чтобы они не перепутались, мне раз за разом приходилось сооружать некоторые как бы перегородки и организовывать систематические отделения.

И прежде всего я понял, что мне нужен Учитель, но наш школьный учитель ничему, кроме грамоты и счета, меня не в состоянии научить, стало быть, на роль Учителя никак не подходит. Однако удобно и выгодно быть у него в любимчиках и, значит, надо учиться тому непонятному и ненужному, чем он тебя учит.

Потом мне сверху (или сбоку, снизу) подсказали, что одной поддержки учителя, этого «школьного царя», недостаточно, потому что помимо «царя» есть еще и «народ», и среди этого народа у тебя могут быть не только друзья, но и враги, и, если ты проявляешь свои способности, врагов, по правилам жизни, будет, пожалуй, больше, чем друзей. И этим врагам, если они сильнее тебя, проще, конечно, подчиняться и уступать, однако лишь до той черты, за которой ты можешь лишиться милостей царя и учителя.

Еще я понял, что не только взрослым людям, но и маленькому человеку необходим «патрон», радетель и покровитель среди народа, который от врагов тебя защитит и перед царем не станет позорить. И вот, словно само собой, патрон был найден, враг устранен и милости царя возвращены.

Повторю: словно само собой. Потому что вся эта комбинация, которую я только что вспомнил и описал, не вычислялась и не рассчитывалась заранее, а сложилась, так сказать, в ходе эксперимента: я лишь наблюдал, исследовал, попробовал сначала так, потом эдак, и вот импровизационно получился как бы спланированный маневр.

XIV. Более трех лет я учился в этой школе: с семи и почти до одиннадцати. А потом меня перевели к вам. Дело было так:

Однажды отец усадил меня напротив себя и принялся спрашивать, чему я в школе научился. Я радостно стал декламировать ему нравственные изречения. А он, избегая смотреть мне в глаза, досадливо морщился, а потом грустно вздохнул: «Ну, и кому это надо?» Я тотчас прекратил декламацию изречений и перешел к цитированию законов Двенадцати таблиц. Отец же слушал меня уже с неприязнью и вдруг с раздражением воскликнул: «Какой чушью забивают вам головы!» И даже ладонью по столу хлопнул.

И тут, словно из-под земли, возникла Лусена и, с восхищением на меня глядя, торжественно объявила: «Наш сын, между прочим, лучший ученик в классе. И три года, как лучший».

А отец сперва с болью посмотрел на жену, потом – гневно на меня, словно я в его боли был виноват и в свой вине упорствовал, и, ничего не сказав, встал из-за стола и ушел.

Но вечером я слышал, как отец разговаривал с Лусеной. Вернее, я слышал только голос отца, а что возражала ему Лусена, не слышал. И сначала отец объяснял моей мачехе, что, в сущности, все школы одинаковы. Затем стал говорить, что в «ту школу» далеко ходить и понадобится сопровождение, а в «эту школу» я сам прекрасно бегаю, туда и обратно. Потом вдруг сердито объявил: «Хочешь к сынкам его отдать? Хочешь, чтобы они дразнили его и попрекали мной, тобой?!» Но после довольно продолжительной паузы спросил уже грустно и виновато: «А где мы такие деньги возьмем? Ты знаешь, сколько они дерут за год обучения?…» Больше мне не удалось услышать, потому что дверь в спальню прикрыли и заперли изнутри на засов.