Совершенно иначе среди людей, в жизни. Тут немало колючего, иное как будто бы и пустяки, а между тем оно очень больно ранит подростка. И окончательное расставание с Карлом Иванычем, и единица, и ключик, и изменница, и ненависть к гувернеру-французу, — скапливаются, сгущаются беды. События протекают в двух совершенно разных измерениях. То, что кажется взрослым капризом, проявлением вздорного характера, дерзостью, то самое у подростка может быть надрывом и трагедией, которая доводит его до отчаяния. И успокоительный голос много перетерпевшего крепостного слуги, — ничего, мол, «перемелется, мука будет».
И первые смутные и мутящие душу чувственные влечения, и пытливые философские искания. Плодотворно живое, тревожное, почти неустанное брожение мысли. Но проходит мысль разные стадии. И самая бесплодная из них — скептицизм. Он «одно время довел меня до состояния близкого сумасшествия. Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует… Были минуты, что я, под влиянием этой постоянной идеи, доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту (néant) там, где меня не было».
Отрочество — трудное время, полное смятения неустановившихся нравственных понятий, непроясненных влечений, сумбурных мыслей. «Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества…» «Пустыню отрочества», — это выражение, которое особенно заставляет задуматься; каждый подросток так или иначе пересекает эту «пустыню», и слишком часто вместо помощи и понимания встречает только грубые окрики и требование повиноваться, которые обособляют и озлобляют его.
Удивителен по глубине мысли обозначенный Толстым переход от отрочества к юности. Этот переход — в дружбе.
Любовь к матери, к Наталье Савишне, к Карлу Иванычу, менее полная — к отцу, сестре и брату заложила глубокие основы в душе Николеньки. «Что-то вроде первой любви» или влечения к Сонечке, к Маше — такого значения не имели. А вот первая дружба — это событие, это и есть переход от одного, промежуточного, смутного, жизненного этапа к другому, более трудному, но и более проясненному этапу — к юности.
Что такое эта дружба между готовящимся в университет Николенькой и сверстником его старшего брата студентом князем Нехлюдовым? Переход от «Отрочества» к «Юности» особенно прочно слажен. Симфонией дружбы закончено первое из этих произведений, изображением дружбы, начато второе из них. Так они соединены, что и не заметишь промежутка, который разделяет возникновение этих произведений и который заполнен появлением кавказских рассказов, севастопольских рассказов, участием Л. Н. Толстого в обороне Севастополя, где он находится постоянно со 2 апреля по 15 мая 1855 года. Стало быть, жизненный и творческий опыт автора «Детства» чрезвычайно обогатился. Но замысел романа остался прежний, работа продолжалась. В своем Дневнике Толстой постоянно укоряет себя в лени, а между тем некоторые записи удивительны.
«11 апреля. 4-й бастион.
Очень, очень мало написал в эти дни «Юности» и «Севастополя»; насморк и лихорадочное состояние были тому причиной. Кроме того, меня злит — особенно теперь, когда я болен — то, что никому в голову не придет, что из меня может выйти что-нибудь кроме chair à canon[153] и самой бесполезной» (т. 47, с. 41).
В этой дневниковой записи — и удивительное умение писать в обстановке отбивающегося Севастополя, писать одновременно две такие разные вещи, и откровенно только для себя одного, досада на то, что придется, может быть, там и погибнуть и никому в целом свете до этого дела нет. Трилогия вся возникала далеко от изображаемых в ней мест и обстоятельств, по контрасту с тем, что окружало автора в станице Старогладковской, на реке Бельбек, особенно в Севастополе.
В «Юности» сказывается все возрастающий критицизм, который прежде всего и больше всего обращен автором на самого себя. Он выискивает и находит в своем мышлении и образе действий такого рода ошибки: «…как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли — мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка — причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге — та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе задачей — совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой точки, на которой я стою, но при понимании которого пропадает надежда на возможность достижения» (Дневник 3 июля 1854 г.) (т. 47, с. 5).
А через несколько дней еще и такая запись: «Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим (intolérant) и стыдлив, как ребенок. Я почти невежда. Что я знаю, тому я выучился кое-как, сам, урывками, без связи, без толку…» (7 июля 1854 г.) (там же, с. 8).
И подобное самоистязание двадцатишестилетнего офицера, уже напечатавшего в «Современнике» «Детство» и уже завоевавшего славу, продолжается («Я невоздержан, нерешителен, неприятен, глупо тщеславен…») и возобновляется на других страницах Дневника.
