Детство Марселя - [68]

Да, это то самое место. Это, конечно же, канал, знакомый мне с детства, и те же кусты боярышника, тот же шиповник, усыпанный белым цветом, и те же кусты ежевики, прячущие свои когти под сочными зернистыми ягодами.

Вдоль тропинки, поросшей травой, чуть подернута рябью водная гладь, бесшумная, вечная, и кузнечики далекого прошлого нет-нет да и прыснут из травы прямо из-под моих ног.

Я медленно шел дорогой моих школьных каникул, и милые тени шли рядом со мной.

Но лишь когда я увидел его сквозь живую изгородь над верхушками дальних платанов, я узнал тот ужасный замок — источник страха, страха моей матери.

Несколько секунд я еще надеялся, что встречу сторожа с его псом. Но прошедшие двадцать лет отняли у меня возможность мстить, ибо и злые люди умирают.

Издалека донесся голос: меня звал кто-то из моих сотрудников. Но я спрятался за живую изгородь и пошел вперед — бесшумно, медленно, точь-в-точь как когда-то…

И наконец передо мной предстала та крепостная стена; за нею, за ее гребнем, усаженным битым стеклом, на голубых холмах ликовал июнь, а в стене у самого канала чернела страшная дверь, та, что не желала открыть нам дорогу к летнему отдыху, дверь Униженного отца…

Охваченный слепой яростью, я обеими руками поднял с земли тяжелый камень и, размахнувшись, изо всей силы швырнул его в прогнившую дверь. И доски рассыпались, как труха, погребая прошлое.

Мне показалось, что теперь дышится легче, что злые чары рассеялись.

Но, укрывшись в цепких объятиях шиповника, под гроздьями белых роз и по ту сторону времени, много лет подряд стояла молоденькая смуглая женщина, прижимая к своему хрупкому сердцу красные розы доброго полковника. Она все еще слышала крики сторожа и хриплый лай пса. Бледная, дрожащая и навеки неутешная, она не знала, что она дома, у сына.

***

А сейчас я снова поворачиваю колесо времени, колесо жизни, и возвращаюсь к поре детства, когда милые мне тени еще были живыми людьми…

ПОРА ТАЙН

Моему сыну Фредерику

После жестокой стычки на подступах к замку, завершившейся славной победой Бузига, в маленькой «Новой усадьбе» воцарилось веселье и начались длинные летние каникулы.

Однако первый их день, которого я ждал с таким радостным трепетом, сложился иначе, чем рисовался он в моем воображении. Лили не пришел, как обещал, будить меня на заре, и я проспал глубоким сном до восьми.

Разбудило меня негромкое шарканье рубанка. Я поспешил вниз, на разведку.

На террасе я застал отца; он обтесывал угол двери, разбухшей за зиму от сырости, и стружки, загибаясь клюкой, взлетали под самый его подбородок.

Поглощенный работой, отец молча показал пальцем на нижнюю ветку смоквы, где, точно на нитке, висела привязанная волокном листа рафии [47] бумажка. Я узнал почерк и орфографию моего дорогого Лили:

Нынче утром нельзя ставить ловушки, я пошел с Отцом жать на поли у Пастана. Приходи, будим есть под оливами, не торопис. Мы будем там весь день твой друг Лили. Там будит мул. Ты Сможешь на нем покатаца, приходи, твой друг Лили. Это на том поли где в прошлом году были жаворонки, приходи.

Мама, спустившаяся за мной следом, напевала на кухне.

Покуда я смаковал свой кофе с молоком, она снарядила меня в поход: положила в мою сумку хлеб, масло, колбасу, пирог, две сырые отбивные, четыре банана, тарелку, вилку, стакан и соль в коленце тростника, закупорив его желудем карликового дубка.

С походной сумкой через плечо и с палкой в руке я отправился один, без спутников, в зачарованный край холмогорья.

Мне достаточно было пересечь маленькое плато Беллонов и спуститься в ложбину, чтобы добраться до «поля прошлогодних жаворонков»; поднявшись оттуда снова по откосу распадка, я мог бы дойти до затерянного в холмах поля самое большое за час. Но я предпочел кружной путь, по гребням холмов и через верхний уступ Красной Маковки, где в утреннем небе над тремя полосами белого известняка чернело последнее кольцо соснового бора.

Под знойным июльским солнцем стрекотали цикады; в дроке, на краю тропы, проложенной мулами, блестели нити паутины. Медленно поднимаясь в гору к загону Батиста, я ступал ногами в сандалиях по собственным следам на прошлогодней дороге, и все окрест узнавало меня.

На изломе холма Редунеу из фисташника выпорхнули два хохлатых жаворонка величиной с дрозда; приложившись к своей палке, я выждал (точь-в-точь как дядя Жюль), затем крикнул: «Бах! Бах!» Я решил, что первого жаворонка убил, а второго промазал, потому что целил слишком низко, и очень огорчился.

От крыши старой овчарни уцелела лишь половина, но смоква подле обвалившейся стены ничуть не переменилась: над ее зеленой кроной по-прежнему торчал длинный сухой сук, густо-черный на небесной лазури.

Я обнял ствол и поцеловал толстую, как слоновая кожа, кору, бормотал нежные слова, а надо мной жужжали пчелы, высасывая сок из сморщенных смокв.

Затем я пошел вдоль длинной «бары» — гряды, которая возвышалась над отлогой равниной Гаретты. На краю обрыва я нашел кучки камней; это я их сложил здесь, чтобы приманивать чеканов или горных жаворонков. Здесь, под этими каменными насестами, мы расставляли ловушки в прошлом году, то есть в давно минувшие времена…