Детство Лермонтова - [22]

— Простите, барыня, истинный бог! — сжимая шапку, бормотал перепугавшийся парень. — Молодой барин каялся потом, в ногах у нее валялся, прощения просил и по-русски и по-французски. Он ведь любит Марию Михайловну, сами знаете.

— Оправдывать его смеешь? — закричала Арсеньева.

— Простите, барыня-сударыня, виноват! Но как промеж господами меня поставили — меня, серого мужика, — может, я что и не так сказал, только по совести…

Арсеньева сказала выразительно:

— Ежели хоть одна душа узнает!..

Яковлев живо вынул из-за ворота крест, поцеловал его и перекрестился:

— Да пусть глаза мои лопнут, ежели хоть слово…

Ах, окаянный Сахар Медович, как он приворожил ее дочку! Драться начал! Драться!.. И она, несчастная мать, ничего не может против этого предпринять.

Она пошла в детскую. В колыбели мирно спал ребенок, высвободив из-под одеяла тоненькую, с длинными пальцами ручку.

Арсеньева присела с внуком рядом. Как защитить дочь? Будь Михаил Васильевич жив, он бы помог, проучил бы его как-нибудь, а что она может? Как срамить его? Дочь всегда берет его сторону и сердится на мать, когда она вмешивается.

Можно действовать лишь в том случае, когда она просит. Но ежели оставить этот случай без внимания… Ох, за что господь наказал? Разве Михаил Васильевич ее когда-либо пальцем тронул? Кто же может помочь?

Вдруг блеснула мысль: а что сейчас делают молодые?

Велела Олимпиаде:

— Ступай под дверь Марии Михайловны, послушай, что там делается. Только живо.

Олимпиада побежала так быстро, что поскользнулась на лестнице, и слышен был грохот падения, а затем ее стон. Впрочем, она вскоре приползла и прошептала:

— Ссорятся… Ох, ссорятся!

Она застонала и откинулась навзничь. Сенные девушки подбежали к ней, а Арсеньева, перекрестившись, решительно пошла вниз.

Дверь комнаты молодых была прикрыта неплотно, и слышно было, что Юрий Петрович говорил о том, что жизнь его проходит в напрасном кипении, что он совершает ненужные действия, подобные сегодняшнему. Зачем он это сделал? Зачем? О, как он казнит себя за несдержанность! Зачем он совершает поступки, о которых вспоминает с раскаянием, жалея о своем нетерпении, о невыдержанности своей?.. Ведь он чувствует в груди своей громадные силы, но не знает, как их применить. Он шел в ополчение, желая совершить подвиг, но это ему не удалось, и огненный порыв разменялся на мелочи.

Ему скучно и тяжело жить. Он всегда волнуется и страдает. Вопросы справедливости, блага, добра занимают его, но как их разрешить? У него остались друзья в Петербурге, в Москве, а здешние помещики хороши только как собутыльники и любители сильных ощущений в карточной игре. Они живут замкнуто, довольствуясь жизнью сегодняшнего дня, отстают от жизни… Он не ценит их общества, привыкнув с детства жить в столице. А он так трудно сходится с людьми… Он знает, что его считают гордым, даже надменным, и очень скрытным и, не понимая его, называют «странным человеком».

Мария Михайловна возразила:

— Я тебе всегда говорила, что надо себя сдерживать, больше считаться с окружающими. Ты слишком много думаешь о себе… Впрочем, мне и это мило…

— Это верно! — воскликнул Юрий Петрович. — Я эгоист! Ты видишь меня насквозь. Ни один человек — ни мужчина, ни женщина — не сумел меня так разгадать и принять в свое сердце со всеми моими недостатками…

Арсеньевой надоело слушать эти разговоры, и она, не постучавшись, вошла в комнату молодых. Юрий Петрович стоял на коленях перед женой, и вид у него был смущенный и жалобный. Оба были взволнованы и рассердились, когда вошла Арсеньева.

— Что вам, маменька? — спросила Мария Михайловна, не вставая с дивана; щека у нее была завязана шарфом.

Юрий Петрович тотчас же вскочил и, как был с расстегнутым воротником, стал ходить по комнате, волнуясь и говоря:

— Я знаю, зачем вы пришли! Опять хотите бранить меня. А я больше не могу слушать ваши упреки. Она больна, но ко мне снисходительна, хоть и днем и ночью плачет и корит меня в моих грехах. Но поймите, мы муж и жена, а вы зачем становитесь между нами? Я знаю, я негодяй, что ударил ее, ангела, но мало ли что бывает между мужем и женой! Зачем вы во все вмешиваетесь? Имением стал управлять — вы меня конфузите перед всеми. В карты проигрался — значит, подлец, ваши деньги мотаю; поухаживаю — трижды подлец. Я не могу так жить, не могу, чтобы теща верховодила в доме!

Он стоял посреди комнаты, в отчаянии сжимая пальцами лоб, безжалостно растрепав свою живописную прическу. Скрестив руки на груди, он подошел к Арсеньевой и сказал ей настойчиво, как мог:

— Завтра же я увезу жену и сына в Кропотово. Я имею на это право по закону. Живите без нас. Она согласна ехать со мной.

Арсеньева посмотрела на расходившегося зятя: румяный, с синими глазами, с растрепанными кудрями, он был хорош, как расшалившийся мальчик. Она терпеливо выслушала монолог Юрия Петровича, но, когда услышала угрозу увезти от нее единственную дочь и внука, обомлела. Угроза эта ее ошеломила: ведь в самом деле он имел на это законное право, и бороться с ним надо было хитростью. Арсеньева молчала. Юрий Петрович в нетерпении, оттого что она не отвечает, крикнул запальчиво: