Детство - [29]

— Что-то Ингве задерживается, — сказала мама, выглядывая в окно.

— Он в надежных руках, — сообщил я.

Она улыбнулась:

— Это да…

— А листок, — сказал я. — Про курс плавания. Ты можешь сейчас его заполнить?

Она кивнула, и я побежал по коридору в свою комнату, отыскал в ранце бланк и только собрался бежать обратно, как внизу отворилась дверь, и я с зачастившим сердцем вдруг понял, что наделал.

На лестнице зазвучали тяжелые папины шаги. Я так и замер перед дверью ванной, встретив снизу его взгляд.

— В доме не бегать! — сказал папа. — Сколько раз тебе повторять? Ты топочешь так, что весь дом трясется. Запомнил, наконец?

— Да.

Он поднялся наверх и прошел мимо, повернувшись ко мне широкой спиной в белой рубашке.

Когда я увидел, что он вошел в кухню, последняя радость во мне погасла. Однако делать нечего — и я зашел следом за ним. Мама все так же сидела за столом. Папа стоял, глядя в окно. Я осторожно положил бланк на стол.

— Вот, — сказал я.

Оставалась еще одна книга. Я сел и принялся за нее. Двигались только мои руки, все остальное замерло. Папа что-то жевал.

— Ингве еще не вернулся? — спросил он.

— Нет, — сказала мама. — Я сама начинаю беспокоиться.

Папа глянул на стол:

— Что это ты принес?

— Курсы плавания, — сказал я. — Мама хотела подписать.

— Покажи-ка, — сказал он, взял листок и стал читать. Затем взял со стола ручку, поставил свою подпись и протянул мне бланк. — Вот, — сказал он и, кивнув на стол, приказал: — А теперь забирай все это и иди в свою комнату. Закончишь там. А тут мы сейчас будем ужинать.

— Да, папа, — сказал я. Собрал учебники в стопку, свернул бумагу, сунул ее под мышку, в одну руку взял ножницы и скотч, в другую — книжки и вышел из кухни.

Сидя за письменным столом и нарезая бумагу, чтобы обернуть последнюю книгу, я услышал шуршание гравия под колесами велосипеда. Затем отворилась входная дверь.

Когда Ингве стал подниматься по лестнице, на верхней площадке его уже ждал папа.

— Что это значит? — спросил папа.

Ингве ответил так тихо, что я ничего не расслышал, но объяснение, по-видимому, было удовлетворительным, потому что в следующий момент он был пропущен и вошел в свою комнату. Я положил учебник на отрезанный лист, подвернул края и, придавив сверху другой книгой, стал отколупывать прилипший к мотку край скотча. Когда я наконец отковырнул его и стал разматывать, конец оборвался, и все пришлось начинать сначала.

Тут за спиной у меня открылась дверь. Это был Ингве.

— С чем ты там ковыряешься? — спросил он.

— Ты же видишь, учебники оборачиваю.

— А нас после тренировки угощали булочками и лимонадом, — сказал Ингве. — В помещении клуба. И там были девчонки. Одна даже очень ничего.

— Девчонки? — спросил я. — Разве им можно?

— А кто сказал, что нельзя? И Карл Фредрик очень клевый.

В открытое окно донеслись голоса и шаги, поднимавшиеся в гору. Я приклеил конец скотча, прилипший к мизинцу, на бумагу и подошел посмотреть, кто идет.

Гейр и Лейф Туре. Они остановились у ворот Лейфа Туре и над чем-то хохотали. Потом они попрощались, и Гейр забежал через двор к дому. Когда он свернул на свою дорожку и я смог наконец увидеть его лицо, он еще улыбался, одной рукой он что-то прятал в кармане.

Я обернулся к Ингве:

— Где играть будешь?

— Не знаю. Наверное, в защите.

— А какие у них цвета?

— Синий с белым.

— Совсем как в «Трауме»?

— Почти такие же.

— Идите ужинать, — позвал из кухни папа.

Когда мы вошли, на столе для нас уже стояло по стакану молока и тарелке с тремя бутербродами. С пряным сыром, коричневым сыром и джемом. Папа с мамой сидели в гостиной и смотрели телевизор. Дорога за окном уже стала серой, как и ветки придорожных деревьев, но небо над деревьями по ту сторону пролива все еще оставалось голубым и ясным, словно оно раскинулось над каким-то другим миром, непохожим на тот, где пребывали мы.

Наутро я проснулся оттого, что открылась дверь, на пороге стоял папа.

— Вставай, лежебока! — сказал он. — Солнышко светит, птички поют!

Я откинул одеяло и спустил ноги с кровати. Если не считать папиных шагов, замиравших в конце коридора, в доме стояла тишина. Был вторник. Мама спозаранку ушла на работу. Ингве шел в школу к первому уроку, а папе надо было только ко второму.

Я подошел к шкафу, выбрал из стопки одежды белую рубашку, самую нарядную, и синие вельветовые штаны. Но нет, рубашка, пожалуй, чересчур праздничная, подумал я, он сразу обратит внимание и может спросить, с чего это я так вырядился, а не то заставит переодеться в другую. Лучше надеть белую адидасовскую майку.

Захватив одежду под мышку, я пошел в ванную. На мое счастье, Ингве не забыл оставить мне в раковине воду. Я запер дверь на задвижку. Поднял крышку унитаза и помочился. Моча была зеленовато-желтая, не темно-желтая, как иногда с утра. Хотя я старательно следил, чтобы все капли, которые я стряхнул, попали в унитаз, несколько все же пролетели мимо и лежали на серо-голубом линолеуме прозрачными пузырьками. Я вытер их клочком туалетной бумаги, бросил его в унитаз и слил воду. Под шум спускаемой воды я встал над умывальником. Вода в нем была чуть зеленоватого цвета. В ней плавали какие-то мелкие, почти невидимые хлопья непонятно чего. Сложив ладони пригоршней, я зачерпнул воды, вытянул голову над раковиной и плеснул водой себе в лицо. Вода была чуть холоднее тела, и, когда она коснулась кожи, по спине пробежал холодок. Намылив руки, я, зажмурившись, торопливо потер себя ладонями по лицу, ополоснул его, вытер лицо и руки желто-коричневым махровым полотенцем, которое висело на моем крючке.