Детство Ивана Грозного - [2]
Ваня не мог бы выразить это словами, но примерно так чувствовал. Отец поднял его на руки, как былинку, и поцеловал. Потом, не выпуская сына из рук, обнял и поцеловал маму, и во взгляде его было столько обожания, что мама вспыхнула. Зарделись даже маленькие уши в кольцах черных волос, выбившихся из-под усыпанной изумрудами кики[5]. Ваня обнял одной рукой мамину шею, другой — отцовскую, так что головы всех троих соединились. Они как будто стали единым целым, и от этого Ваня ощутил огромное счастье.
Наконец они сели за стол, и мама нацедила тяте самую большую чашку сбитня. Тут великий князь обратил внимание и на мамку:
— Что-то не те сказки ты, Аграфена, рассказываешь наследнику, — сказал он. — Мой сын должен стать воином и побеждать врага. У Руси-матушки много недругов, их надо крушить силой и смекалкой. А какой соперник — яйцо? Пусть даже в нем Кощеева смерть! Яйцо разбить — не велика задача. Надо сразить ворога в честном открытом бою!
Аграфена в знак согласия молча поклонилась и вышла, уловив едва заметное движение княгининой головы.
В горнице остались лишь мама с тятей и Ваня. И еще — зайчики от солнечных лучей, дробившихся в разноцветных оконцах. Они прыгали по стенам, по столу и полу, покрытому ярким персидским ковром, зажигали искорки в глазах Ваниных родителей и превращали их в сказочных царя и царицу, самых прекрасных на свете.
— Тятя, а можно сегодня дяде Овчинке покатать меня на Гнедке? — попросил Ваня. Он был уверен, что отец разрешит: он все позволял наследнику. Ваня попросил только потому, что хотел еще раз встретить взгляд отца, почувствовать его любовь.
— Ты не только покатаешься на Гнедке. Ты сегодня со мной и мамой поедешь на охоту, — ответил отец. — Если, конечно, вы с мамой согласитесь.
— Да, да! — закричал Ваня. — Маменька, соглашайся!
Радость переполняла Ваню. Сколько он слышал об охоте! О вершниках, которые скачут по полям и лесам. О собаках, которые мчатся по следу добычи. О соколах, на лету поражающих зазевавшихся пташек. И вот он сам теперь будет охотником. Помчится рядом с отцом, а мать станет смотреть вслед и гордиться сыном.
Никогда не забудет Ваня этот миг. Горницу в солнечных зайчиках, мать и отца, их любящие глаза и предвкушение счастья, которому никогда не суждено уже сбыться.
Страшная охота
Заезжали и в другие монастыри, останавливались на отдых. Кибитки, брички, тарантасы и телеги со скарбом и дворцовой челядью тянулись по дороге, то взбираясь на угоры, то пропадая в перелесках, то змеей, точно в нору, заползая в мрачный ельник.
Бабье лето стояло в разгаре. В золотых и багряных окладах увядающих листьев белые березы глядели торжественно, будто лики угодников. Да и вся природа вокруг словно храм божий, в котором вместо расписных сводов — синь неба, не тронутая еще кистью иконописца.
По бокам поезда на сытых скакунах гарцевали вершники, звонким лаем заливались породистые гончие, псари[6] еле сдерживали их: охота еще впереди.
Большая вместительная крытая повозка с великокняжеской семьей — в центре поезда. В ней так просторно, что с удобством разместилась не только великая княгиня Елена с сыновьями, но и ближняя свита: мамка Аграфена Челяднина, бабушка Анна, мать Елены, да еще несколько ближних боярынь. Они веселы — рады вырваться на простор из душных женских покоев, без конца тараторят и тетешкают младшего брата Юрия, восхищаются его голыми ручками и ножками, на сгибах будто перетянутыми ниточками.
Ване это непонятно: брат такой скучный, только ест, пьет и молчит. И глаза пустые, как кукольные гляделки. Чем тут восхищаться? На ванин охотничий костюмчик и новое ружье никто не обращает внимания, но мальчик не в обиде, даже рад: чем меньше за ним следят, тем больше дают свободы наблюдать и участвовать в незнакомой, но такой интересной взрослой жизни, которая разворачивается перед ним.
Вот тятя прогарцевал мимо. На голове у него круглая шапочка с козырьком по бокам, увенчанная пучком тоненьких золотых пластинок, трепещущих на ветру. Шелковый терлик[7] простеган золотой нитью. На поясе два длинных ножа и кинжал в дорогих оправах, золотой кистень[8]. Сапоги расшиты золотом, серебром и жемчугом, медные подковки блестят на солнце.
Под тятей — белый конь с гривой, переплетенной яркими лентами и колокольцами, с драгоценным ожерельем на груди и пучком длинных переливчатых перьев над головой. Наверно, во время охоты тятя выдернул их из хвоста жар-птицы, как Иван-царевич из мамкиной сказки. Уздечка, седло, конская попона усеяны драгоценными каменьями, на солнце они горят, как живые глаза, а цепочки и колокольцы приятно позванивают.
Сердце Вани переполняется гордостью: этот самый красивый и самый уважаемый на всем белом свете мужчина — его тятя!
Очень эффектно выглядят и другие охотники из тятиной свиты. У них длинные бороды и усы, как маска, закрывают половину лица, и от этого неясно, добрые они или злые, старые или молодые. А тятя бреет усы и бороду и выглядит совсем юным, почти как сам Ваня и его сверстники, с которыми ему разрешают играть в саду. Тятя заглядывает в повозку, переговаривается с мамой, и в этот миг улыбка милая и какая-то беззащитная освещает его лицо. Мамка Аграфена считает, что тятя сбрил бороду и усы в угоду маме. Потому что мама не простая царевна, а чужеземная, из другого царства-государства Литвы, где мужчины всегда бреются. И маме приятно видеть бритое лицо, а не заросшее. Этот обычай очень нравится Ване, и еще ему нравится, что литовские красавицы никогда не малюются.
