Детство императора Николая II - [29]

Какая семья! И отчего у меня нет такого дедушки? И вообще, почему я такой неудачный? Нет ни дедушки, ни отца — одна мама. Я подхожу к ней, хочу приласкаться и слышу, как она дрожит мелкой лихорадкой.

Воробей

Вспоминаю теперь — это был очень интересный и памятный момент моей жизни, когда я впервые и вдруг почувствовал своё превосходство и, так сказать, взрослость над царскими детьми.

Я рассказывал, как перед светлым праздником мы всей компанией красили яйца в комнате Аннушки, как эти яйца в торжественный момент были, после христосования, поднесены августейшим родителям, как те пришли в восторг от трогательной детской инициативы и как за это дело Аннушке была пожалована шаль с каймой расписной, с пятьюдесятью рублями, а нам — по новенькому двугривенному.

Эти двугривенные серьёзно и надолго поразили воображение маленьких великих князей.

— Что это такое? — надув от усердия губы, спрашивал Георгий. — Колёсико?

Я разразился презрительным смехом. Боже! Не знать таких вещей и волшебный двугривенный (потом в Корпусе его называли по-татарски «абазом») считать колёсиком! Ха-ха-ха!

— А вот орлик, — продолжал Георгий, водя пальчиком, — а вот что-то написано по русскому языку…

— «Двадцать копеек» написано, вот что! — с необычайной гордостью сказал я.

— А что такое «двадцать копеек»? — продолжал любознательный Георгий.

— Это восемь пирожков, — объяснил я.

— Восемь пирожков? — теперь, в свою очередь, спросил Ники, тоже призадумавшийся над хорошенькой и сверкающей монеткой. — Как это восемь пирожков?

— Ну да, за неё дадут восемь пирожков или двадцать маковок, четыре карандаша чёрных или три карандаша красно-синих. За неё дадут шесть тетрадок и ещё две копейки сдачи.

— Ты ещё скажешь, и промокашку дадут? — спросил Ники, смотревший на промокательную бумагу как на вещь волшебную.

Он очень любил нарочно писать густо, с нажимом, и потом сейчас же сразу промокнуть и смотреть, как всё это волшебно впитывалось и отпечатывалось на рыхлой розовой бумаге и всё шиворот-навыворот. (Между прочим, промокательная бумага тогда считалась большой редкостью, в быту больше пользовались песочком). А потом через зеркало рассматривать, как всё и сразу стало на место.

— И промокашку, — подтвердил я.

— Ну, уж это ты врёшь, — сказал Ники. — Спросим Диди.

— Спрашивай.

— Давай спорить!

— Давай. На что?

— Под стол лезть.

— Идёт.

— Нет, — переключился Ники. — Ты отдашь мне своего воробья.

Я был уверен в результатах спора, но рискнуть воробьём даже и в этом случае не решился. А вдруг, чем чёрт не шутит?

— На воробья спора нет, — твёрдо сказал я.

— Ага! — восторжествовал Ники. — Значит, врёшь.

— Значит, врёшь, — автоматически отозвался, как всегда, Жоржик.

Этого воробья я в холодный день как-то подобрал в Аничковом саду. По всей вероятности, он выпал из гнезда, беспомощно лежал на траве и, закрыв глазки, показывая белую плёнку, тяжело дышал. Я тихонько взял его на ладонь и, зная правила птичьей медицины, стал на него дышать. Потом сделал ладони горсточкой, и воробьёнку стало теплее и стало похоже на гнездо.

Ники и Жоржик стояли около меня, затаив дух. Я казался им великим человеком.

— Он, может, кушать хочет? — спросил потом Ники.

— Сначала отогреть, — сурово сказал я.

— Отоглеть, — машинально и автоматически повторил Жоржик.

— А потом крутое яйцо, — диктовал я линию поведения.

— Яичко, — повторил Жоржик. Воробей лежал без движения.

— Он, может, мёртвенький? — робко спросил Ники.

— Ничуть. Смотри на живот, — сурово говорил я, — видишь, как ходит туда-сюда животик?

— Вижу, — сказал вместо Ники Жоржик, поднявшийся на цыпочки.

— Надо на кухню, — вдруг сообразил я и помчался на кухню. Великие князья — неотступно за мною.

И вот, первый раз в жизни, мы очутились в волшебном дворце огня и вкусного масляного тепла.

Кстати. Раз уже зашло дело о кухне, постараюсь рассказать, как в Аничковом дворце было поставлено дело питания. Разумеется, все эти подробности в описываемый период наших детских лет меня не интересовали и их я узнал уже много лет спустя, офицером, из рассказов матери, которая до конца жизни не переставала интересоваться дворцом и его внутренней жизнью.

На служебных квартирах никаких кухонь не полагалось: служебный персонал дворца должен был столоваться из дворцовой же кухни на особых основаниях. Дома разрешалось только варить утренний кофе и мыть грязную посуду.

Великокняжеская кухня была организована по ресторанному образцу. Во главе кухни стоял повар, француз, который там же имел квартиру. Кухня была у него на откупу, так сказать. Обеды отпускались по трём разрядам: первый разряд стоил семь рублей за обед и ужин, второй — пять рублей и третий — три рубля. Для прислуги такса была свободная. Каждый день, как в первоклассном ресторане, составлялось большое и сложное меню, написанное фиолетовыми чернилами, за которым часов в одиннадцать утра являлся сверху камер-лакей и нёс его на показ к великой княгине Марии Феодоровне. Если великокняжеская чета завтракала у себя во дворце, то меню тут же определялось и заказ с обратным камер-лакеем спускался в кухню для своевременного исполнения. Но великокняжеская чета очень редко кушала у себя во дворце: каждый день в одиннадцать часов утра она отправлялась в Зимний дворец и там проводила весь день у императора-отца. Говорили, что император требовал постоянного присутствия во дворце сына и наследника для того, чтобы тот был в курсе государственных дел; другие говорили, что сам Александр Александрович боялся, что отец даст конституцию, и для того, чтобы это предотвратить, ежедневно с утра до ночи присутствовал в Зимнем дворце. Одним словом, они сами ели у себя, в Аничковом, очень редко, и благами великокняжеской кухни пользовались обыкновенные смертные и в особом восхищении не были. Откупщик повар очень часто злоупотреблял своим положением безнаказанности (не пойдёшь же жаловаться великому князю на кухню?) и ставил продукт не всегда доброкачественный. Разумеется, он отлично знал, что и кому. Так, М. П. Флотовой подавалась пища из котла, так сказать, великокняжеского, и тут жаловаться было, пожалуй, не на что: и количество и качество было на одинаковой высоте — поди не угоди Марье Петровне, которая всё время при великой княгине, скажет словечко между прочим, и пойдёт писать губерния. А так служащий, обыкновенный, не приближённый — тот и потерпит, и деньги безропотно заплатит. Но в знак протеста многие, если представлялась возможность, шмыгали есть в ближайшие трактиры, где и свобода полная была, и почтение, и за целковый — кум королю.